Мор Йокаи - Черные алмазы
А настоящие женщины, есть ли они? Да, представительницы женского пола.
Вот одна из них. Она отдает свою руку клеветнику и лишь затем, чтобы выказать высочайшее презрение к несчастному, который осмелился защищать ее.
А другая?
Фаворитка герцогов, чаровница света.
Ни у аристократки, ни у крестьянки ничего за душой, одно бессердечие.
И под землей не лучше. В шахте вот уже который день гуляет гретан. Рудничный газ прибывает с такой быстротой, что невозможно работать.
Хоть бы обрушилось все Ивану на голову, когда он будет внизу!
Мысли под стать мрачному пейзажу.
Спускаясь вниз по дороге вдоль окраинных домов рабочего поселка, Иван увидел, как из дверей последнего дома, пошатываясь, вышел какой-то шахтер. Дверь вела в винную лавку.
Рабочий повернулся к Ивану спиной, поэтому он не узнал его. Видно было, как шахтер силится идти прямо, твердо переставляя ноги.
«Интересно, кого это с раннего утра ноги не держат?» – подумал Иван и, пытаясь узнать своего рабочего, прибавил шагу, чтобы заглянуть ему в лицо.
Когда он догнал рабочего и узнал его, то несказанно удивился. Это был Петер Сафран.
Ивану все стало ясно. Он помнил, как Сафран в день исчезновения Эвилы поклялся, что никогда больше не возьмет в рот палинки.
Он знал также, что Сафран держал свое слово.
Но он помнил и другое: тогда же Петер оговорился, что он выпьет палинку еще раз в жизни, и связал этот случай с какой-то таинственной угрозой.
Ну, да пусть пьет, это его дело.
Только зачем он пришел выпить именно сюда, на участок Ивана? Или мало ему лавки на акционерном участке?
Впрочем, коли здесь ему больше нравится…
Иван поздоровался с рабочим.
– Доброе утро, Петер!
Однако тот, не ответив на приветствие, неподвижно и дико уставился на Ивана, словно бешеная собака, что больше не признает над собой власти человека. Губы его были сжаты, ноздри раздувались, шапка надвинута на самые брови.
Иван хотел кое о чем расспросить его.
– Что, у вас в шахте тоже гуляет гретан? – спросил он. Тот, к кому относился вопрос, ничего не ответил, лишь сдвинул шапку со лба, глянул на Ивана широко раскрытыми глазами и, придвинувшись вплотную к лицу Беренда, открыл рот и беззвучно выдохнул. Затем, не проронив ни слова, повернул прочь и пошел по дороге к акционерной шахте.
Ивана охватил необъяснимый ужас, когда запах палинки ударил ему в лицо. Впрочем, этот запах действительно не из приятных.
Он стоял как вкопанный и смотрел вслед удалявшейся фигуре, а Петер, пройдя шагов двадцать, еще раз оглянулся, и Иван снова увидал все то же мрачное, отчаянное лицо; рот у Сафрана ощерился, как у злобного пса, обнажились редкие белые зубы и широкие красные десны.
При виде этого лица Иван инстинктивно полез в карман, и, когда его рука коснулась рукоятки револьвера, у него на мгновение мелькнула мысль, что застрели он сейчас этого человека на месте, он совершил бы богоугодный поступок. С некоторых пор Иван вынужден был ходить с револьвером, потому что рабочие соседней шахты грозили, что коли застанут его одного, то столкнут в какой-нибудь колодец, если не сумеют расправиться с ним другим способом; а от грубой, озлобленной, подстрекаемой со стороны своры всего можно ждать.
Но Иван дал Петеру Сафрану уйти, а сам повернул к своей шахте, чтобы проверить воздушные насосы.
Соотношение между рудничным газом и воздухом в шахте равнялось трем к семи, поэтому Иван запретил в тот день спускаться под землю. Прежде следовало откачать опасные газы.
Всех своих шахтеров он отправил на-гора разгребать уголь, и в шахте не осталось ни одного человека, кроме тех, что работали у насосов.
Иван наблюдал за их работой до позднего вечера.
Вечером он распустил всех рабочих по домам: ночной смены сегодня не будет.
И сам тоже вскоре отправился домой.
Стояла скверная, пробирающая до костей, слякотная погода; она, казалось, так и давила на душу человека. Человек всегда страдает вместе с природой.
Если небо меланхолично, то и человеку грустно. А уж если к тому же и земля недомогает… А тут землю под ними лихорадило уже который день. Уголь изрыгал смертоносные газы и своим зловонным дыханием отравлял округу: от червей и гнили опадали плоды, спорынья поражала хлеба, падал скот. И человеку тоже тяжело.
Иван с утра ощущал, как по телу время от времени пробегает необъяснимая дрожь ужаса.
Неприветливый мир!
Когда он остался один в своем пустом доме, леденящий ужас еще сильнее сковал его. Все тело покрылось гусиной кожей. Он не находил себе места…
Невеселыми были его мысли, к чему бы он ни обращался. Думал ли он о своем материальном положении, о делах родины, о друзьях или о прекрасных женщинах, – все эти мысли были одна тягостнее другой.
Даже наука не давала удовлетворения: словно слепой, блуждал он на ощупь в потемках.
Работа не радовала его, а это самый верный признак недуга.
Если еда и питье не доставляют радости, если сон нейдет, если не согревает слово красивой женщины, – все это еще куда ни шло, но если к тому же и работа не по душе, это уже тяжкая болезнь.
Ни тело его, ни душа не требовали ни сна, ни бодрствования.
Он прилег лишь затем, чтобы не сидеть. Закрыл глаза, лишь бы не глядеть.
Но даже перед закрытыми глазами его оживал мир. На память приходили видения прошлого.
С вновь вспыхнувшим отвращением – а именно у отвращения особенно хорошая память – он вспомнил винный перегар, исходивший от Петера Сафрана, и это чувство привело на ум слова, некогда сказанные Петером:
«Больше я не стану пить палинку. Только разок еще выпью… И когда почувствуете, что я выпил, или увидите, как я выхожу из корчмы… в тот день оставайтесь дома, потому что в тот день никому не дано будет знать, отчего и как он умрет».
Впрочем, какое мне дело до того, что ты напился? Ты отсыпайся у себя дома, а я буду спать у себя.
Но призрак никак не желал спать у себя дома. Он во что бы то ни стало хотел остаться с Иваном.
И даже когда Иван немного забылся, его по-прежнему преследовал все тот же отталкивающий запах, и даже сквозь прикрытые веки он, казалось, видел склоненное к нему лицо Петера, неподвижный взгляд налитых кровью глаз и запах перегара из ощерившегося рта со стиснутыми зубами.
Иван мучительным усилием старался прогнать это наваждение.
И вдруг, словно трубы Судного дня, страшный грохот вырвал Ивана из сна.
И встряхнул с такой силой, что сбросил с постели: он пришел в себя на полу.
Первой мыслью его было: «Взрыпад разнес мою шахту».
Только этого удара судьбы не хватало, чтобы окончательно свалить его!
Он выскочил на улицу.
Кругом была непроглядная тьма и мертвая тишина, такая тишина, что даже звенело в ушах.
Он не знал, что делать. Кричать?.. Но до кого докричишься? Есть ли в целой долине еще хоть одно живое существо или все погребены и погибли? А может, люди живы, но онемели от ужаса, как и он сам?
Что случилось? Откуда взялся этот грохот, от которого до сих пор содрогается земля и гудит воздух?
Следующее мгновение принесло ответ.
В кромешной тьме среди строений акционерного участка вдруг взметнулся ослепительный столб пламени, а через мгновение раздался еще один взрыв, сильнее прежнего, отчего все окна в домах разлетелись вдребезги, а треснувшие трубы рассыпались по крышам, и воздушная волна страшной силы прижала Ивана к дверям дома.
И при свете адского пламени Иван увидел, как у его шахты, опустившись на колени, стоят рабочие; на их лицах, освещенных огнем, застыло выражение страха. На пороге ближайших домов – силуэты женщин, детей; мгновенный приступ ужаса сковал их.
А вся долина подобна рухнувшему кратеру вулкана, подобна Гоморре, когда она под огненным ливнем погружалась в Мертвое море.
Страшное пламя достигало небес, словно показывало тучам, как должна полыхать молния, – но таких раскатов никогда не повторить грозе.
Через две минуты пламя утихло, вся долина снова погрузилась в кромешный мрак, и лишь над акционерной шахтой застыло легкое белое облако.
– Соседняя шахта взорвалась! – не помня себя, отчаянно закричал Иван, словно этот адский грохот и без того не разбудил всех, кого оставил в живых. – На помощь, люди!
Теперь в голове уже не осталось места для мыслей, что «мир устроен скверно», что «все люди – враги ему», он знал лишь, что под землей случилось страшное, никакими словами не передаваемое несчастье и теперь уже не важно, чья это земля.
– На помощь, люди! – еще раз крикнул Иван, кинулся к колоколу и принялся бить в него, что есть силы.
Через минуту отовсюду стали сбегаться его рабочие, и все кричали: «Соседняя шахта взорвалась!» – словно был среди них хотя бы один, кто не знал этого.
Потом наступила долгая, немая тишина. Шахтеры с лампами в руках обступили Ивана и вопрошающе смотрели на него, ожидая, что он решит.
– Мы должны спасти их! – это были первые слова, которые произнес Иван.
