Портрет леди - Генри Джеймс

подругу, более подходящую для женитьбы; хотя она понимала, что не одна девушка согласилась бы выйти за него, Изабелла не верила, что такая перспектива могла бы его привлечь. Но Изабелла осознавала, что за это время характер ее мог измениться, и те черты Каспара, которые, как ей сейчас кажется, ограничивают свободное развитие ее личности, покажутся ей вполне приемлемыми. Возможно, эти черты в один прекрасный день покажутся ей гарантией тихого счастья – спокойным берегом, защищенным от волн гранитным молом. Но всему свой черед, и она не собиралась сидеть сложа руки в ожидании этого дня. Что касается лорда Уорбартона, то она совершенно не ожидала и даже не желала, чтобы он продолжал лелеять ее образ, – она вовсе не собиралась думать о нем как о возлюбленном и ждала того же и от него. Это не было, как могло показаться, некоей теорией с элементами сарказма. Она искренне считала, что его светлость сможет утешиться в своем разочаровании. Он был сильно уязвлен – она понимала это и не могла отделаться от некоторого удовольствия при мысли о своей победе, – но наивно было бы мечтать, чтобы столь щедро одаренный судьбой джентльмен растравлял свою рану из-за отношений, от которых разумнее всего было бы отказаться. К тому же, говорила себе Изабелла, англичане превыше всего ставят душевный покой, – а какой же покой мог быть у лорда Уорбартона, если б он не перестал думать о самонадеянной американке, совершенно случайно возникшей на его жизненном пути? Девушка льстила себя надеждой, что, если в один прекрасный день она услышит о женитьбе лорда на какой-нибудь из его юных соотечественниц, которая приложит некоторые усилия, чтобы заслужить эту честь, – у нее, Изабеллы, не возникнет ни малейшей ревности. Его женитьба только доказала бы, что он верит в непоколебимость решения Изабеллы, – а она желала именно этого; и причиной тому была ее гордость.

Глава 22

Спустя полгода после смерти старого мистера Тачетта, в один из дней в начале мая, небольшая группа людей, представляя вместе со всем окружающим весьма живописную картину, собралась в одной из комнат старинной виллы, расположившейся на вершине поросшего оливковыми деревьями холма у Римских ворот при въезде во Флоренцию. Эта вилла представляла собой вытянутое довольно неинтересное здание с нависающей крышей, которые так любят тосканцы; если смотреть издали, они, вместе с высокими, темными, резко очерченными кипарисами, растущими по три-четыре дерева рядом с домом, образуют на холмах, окружающих Флоренцию, идеальные прямоугольники. Дом выходил на пустынную, немного поросшую травой сельскую площадь, занимавшую часть вершины холма. Его фасад с редкими, несимметрично расположенными окнами, и каменной, тянувшейся вдоль фундамента скамьей, служившей местом отдыха то одному, то другому достойному горожанину, восседавшему на ней с видом непризнанного величия, которое неведомо почему всегда свойственно в Италии тому, кто погрузился в состояние полной праздности, – этот древний, добротный, состарившийся, но все еще импозантный фасад казался несколько мрачноватым. Это не было лицом дома – всего лишь маской, безглазой, но с тяжелыми веками. На самом же деле дом смотрел назад – на великолепные, залитые полуденным солнцем просторы. С этой стороны вилла нависала над склоном холма и длинной долиной реки Арно, светящейся всеми красками Италии. Рядом с домом был длинный террасный сад, где среди буйно цветущих диких роз виднелось несколько поросших мхом каменных скамей, разогретых солнцем. Парапет террасы имел высоту, удобную, чтобы на него можно было облокачиваться, а под ним земля уходила вниз, к зарослям оливковых деревьев и виноградникам. Однако в данный момент нас интересует не внешний облик дома; этим ярким утром в разгар весны его обитатели имели все основания предпочесть солнечному свету прохладные стены. Окна нижнего этажа, если смотреть на них с площади, со своими строгими пропорциями, казалось, несли исключительно конструктивную функцию и предназначены были не столь для того, чтобы смотреть на окружающий мир, сколь для того, чтобы помешать этому миру заглядывать внутрь. Одетые в массивные крестообразные решетки, они были расположены на такой высоте, что любое любопытство иссякало прежде, чем человек, приподнявшись на цыпочки, успевал до них дотянуться. В комнате, освещенной с помощью ряда из трех таких проемов – вилла состояла из нескольких подобных апартаментов, занятых в основном разномастными иностранцами, осевшими во Флоренции, – сидели джентльмен, девочка и две почтенные монахини какого-то религиозного ордена. Надо сказать, комната выглядела не столь мрачно, как могло показаться после вышеописанного мною, поскольку широкая и высокая дверь в ней сейчас была распахнута настежь в сад, да и зарешеченные окна пропускали достаточно итальянского солнца. Более того, помещение было уютно и почти роскошно устроено. Похоже, его обитатели не были чужды изящным искусствам – взгляд услаждало огромное разнообразие благородно поблекших старинных гардин и гобеленов, резных шкафов и сундуков из потемневшего от времени полированного дуба, старомодная живопись в старинных рамах, тронутые временем средневековые реликвии из бронзы и керамики, неиссякаемым источником которых являлась Италия. Эти вещи мирно соседствовали с современной мебелью, в создании которой была отдана дань утонченному восприятию комфорта – кресла были глубокими, с очень мягкими сиденьями, а значительную часть пространства занимал письменный стол отменной работы, совершенство форм которого несло на себе печать Лондона и девятнадцатого столетия. В комнате было много книг, журналов и газет, несколько современных картин, в основном акварелей. Одно из таких творений стояло на мольберте, перед которым в данный момент, – когда мы начинаем повествование, – сидела уже упомянутая мной девочка. Она молча смотрела на картину.

Нельзя сказать, что старшие рядом с ней хранили абсолютное молчание, но в их беседе постоянно возникали паузы. Монахини не уселись уютно в удобных креслах, а устроились на краешке; их позы говорили о том, что они пробудут здесь недолго. Это были простые, спокойные женщины со смиренными лицами, одежда из накрахмаленного полотна и саржи словно была предназначена для того, чтобы подчеркнуть их скромность. Одна из монахинь, женщина неопределенного возраста, в очках, с пышной фигурой, толстощекая, с прекрасным цветом лица, вела себя более уверенно – очевидно, отвечала за порученное задание, которое касалось девочки. Прическа этой юной леди была украшена шляпкой – такой же простой, как и ее муслиновое платьице, слишком для нее короткое, хотя, по всей видимости, его уже однажды «отпускали». Джентльмен, который, видимо, считал своей обязанностью занять беседой монахинь, несомненно, осознавал сложность сей деликатной задачи. В то же время его, несомненно, интересовала юная леди – когда она повернулась к нему спиной, его задумчивый взгляд не отрывался от хрупкой маленькой фигурки. Джентльмену было лет