Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А
— Нет! Только не в конторе! Мне нужно увидеться с тобой там, где можно поговорить спокойно. Неужели ты не можешь сделать одолжения и приехать сюда? Тебя просит мать. Ты так редко появляешься. Может быть, в этом не твоя вина. Но разве нельзя пойти навстречу, если я тебя прошу?
— Хорошо, мама. Буду в четыре часа.
— Замечательно. Спасибо, Генри. Замечательно.
В тот день Риардену показалось, что над заводом нависла какая-то легкая напряженность. Слишком легкая, чтобы определить ее природу, но завод был для него словно лицо любимой женщины, в котором он мог уловить мельчайшие оттенки чувств. Он заметил, что небольшие группы новых рабочих — человека по три-четыре — слишком часто собираются вместе. Их поведение, скорее, годилось для бильярдной, чем для заводского цеха. Он поймал несколько настороженных и враждебных взглядов, но махнул на это рукой: стоит ли задумываться о таких мелочах, да и времени нет.
Подъезжая к своему бывшему дому, Риарден резко затормозил у подножия холма. Последний раз он видел этот дом пятнадцатого мая, когда ушел из него. Это зрелище пробудило в его душе чувства, которые затем преследовали его на протяжение десяти лет, когда он туда возвращался: напряженности, замешательства, унылой неудовлетворенности, жесткого протеста и наивного отчаянья. Он старался понять свою семью… старался быть справедливым.
Риарден медленно пошел по дорожке к дому. Он был спокоен. Он понимал, что этот дом является памятником вины, — его вины перед собой.
Хэнк ожидал увидеть мать и Филиппа, но полной неожиданностью оказалась Лилиан.
Риарден остановился на пороге. Все трое стояли, вглядываясь в его лицо и в дверной проем за его спиной. За притворной благостностью их лиц скрывались страх и подвох, которые он научился понимать, словно они надеялись добиться своего, лишь взывая к его жалости, удержать его в этой западне, хотя один шаг назад — и он оказался бы вне их досягаемости.
Они полагались на его жалость и страшились его гнева; они не смели рассматривать третьей альтернативы — его равнодушия.
— Что она делает тут? — спросил Риарден, обращаясь к матери, голос его был бесстрастно ровным.
— Лилиан живет здесь после вашего развода, — оборонительно ответила мать. — Я не могла допустить, чтобы она голодала на улице.
Взгляд матери выражал наполовину просьбу, словно она просила не бить ее по лицу, наполовину торжество, словно она его ударила. Риарден понимал ее мотив: то было не сочувствие, между нею и Лилиан никогда не было особой любви, то была их общая месть ему, то было тайное удовольствие расходовать его деньги на бывшую жену, содержать которую он отказался.
Голова Лилиан застыла в приветственном кивке, на губах у нее была легкая испытующая улыбка, полуробкая-полунаглая. Риарден не делал вида, будто не замечает бывшую жену; он смотрел на нее, но словно на пустое место. Молча закрыв дверь, он вошел в гостиную.
Мать издала легкий, беспокойный вздох облегчения и поспешила сесть в ближайшее кресло, нервозно глядя, последует ли он ее примеру.
— Чего ты хотела? — спросил Риарден, садясь.
Мать сидела прямо и вместе с тем странно сутулясь, плечи ее были подняты, голова опущена.
— Милосердия, Генри, — прошептала она.
— Что ты имеешь в виду?
— Не понимаешь?
— Нет.
— В общем… — Она суетливо развела руки в беспомощном жесте, — в общем… — Глаза ее бегали, избегая его внимательного взгляда. — В общем, сказать нужно многое… и я не знаю, как это сказать, но… в общем, есть один практический вопрос, но сам по себе он неважен… я не потому позвала тебя сюда…
— В чем он заключается?
— Практический вопрос? В наших чеках на содержание, моем и Филиппа. Они должны были прийти первого числа, но из-за ордера на арест мы не можем их получить. Ты знаешь это, так ведь?
— Знаю.
— Ну и что же нам делать?
— Не знаю.
— Я имею в виду, что собираешься делать ты в связи с этим?
— Ничего.
Мать неотрывно смотрела на него, словно отсчитывая секунды молчания.
— Ничего, Генри?
— Я не в силах ничего сделать.
Они наблюдали за его лицом с какой-то ищущей пристальностью; Риарден был уверен, что мать сказала правду, что непосредственные денежные затруднения — не цель его вызова сюда, что они — только символ более широкой проблемы.
— Но, Генри, мы оказались в трудном положении.
— Я тоже.
— Не мог бы ты прислать нам наличных?
— Я не успел взять наличности.
— Тогда… Послушай, Генри, это произошло так внезапно и, думаю, напугало людей, бакалейщик отказывает нам в кредите, если ты о нем не попросишь. Думаю, он хочет, чтобы ты подписал кредитную карточку или что-то наподобие. Поговоришь с ним, устроишь это?
— Нет.
— Нет? — Мать негромко ахнула. — Почему?
— Не возьму на себя обязательств, которых не смогу выполнить.
— Как это понять?
— Не влезу в долги, которых никак не смогу выплатить.
— Почему не сможешь? Этот арест просто какая-то формальность, он временный, это знают все!
— Вот как? Я не знаю.
— Но, Генри, счет за продукты! Ты не уверен, что сможешь оплатить счет за продукты при своих миллионах?
— Я не буду обманывать бакалейщика, делая вид, что эти миллионы принадлежат мне.
— О чем ты говоришь? Кому они принадлежат?
— Никому.
— Как это понять?
— Мама, думаю, ты понимаешь меня полностью. Думаю, поняла это раньше меня. Ничто никому не принадлежит. Это то, что вы одобряли и во что верили годы. Вы хотели, чтобы я был связан. Я связан. Теперь уже поздно что-то менять.
— Ты хочешь, чтобы твои политические идеи…
Она увидела выражение его лица и резко умолкла. Лилиан сидела, уставясь в пол, словно боялась поднять взгляд в эту минуту. Филипп похрустывал суставами пальцев.
Мать взглянула на Риардена и прошептала:
— Не бросай нас, Генри, — какая-то нотка жизни в ее словах сказала ему, что истинная причина открывается. — Времена сейчас ужасные, и мы боимся. Это правда, Генри, боимся, потому что ты отвернулся от нас. Я имею в виду не только счет за продукты, но это признак, — год назад ты не допустил бы такого. Теперь… теперь тебе все равно. — Она сделала выжидательную паузу. — Это так?
— Да, так.
— Что ж… что ж, это наша вина. Вот что я хотела сказать тебе: мы знаем, что виноваты. Мы плохо обходились с тобой все эти годы.
Были несправедливы к тебе, заставляли тебя страдать, использовали тебя и не благодарили. Мы виноваты, Генри, мы согрешили перед тобой и признаемся в этом. Что еще можно сказать теперь? Найдешь ты в душе силы простить нас?
— Какого поступка ты от меня хочешь? — спросил Риарден ясным, ровным голосом, будто на деловом совещании.
— Не знаю! Кто я, чтобы знать? Но сейчас я говорю не об этом. Не о поступках, только о чувствах. Я прошу тебя о чувстве, Генри, только о чувстве, даже если мы не заслуживаем его. Ты щедрый и сильный. Забудешь прошлое, Генри? Простишь нас?
Ужас в глазах матери был неподдельным. Год назад Риарден сказал бы себе, что это ее способ заглаживать вину, подавил бы отвращение к ее словам, в которых он находил только туман бессмыслицы. Он заставил бы себя придать им смысл, пусть даже ничего не понимая, приписал бы им добродетель искренности в ее представлении, даже если бы это не совпадало с его представлением. Но он уже перестал считаться с какими бы то ни было представлениями, кроме собственных.
— Простишь ты нас?
— Мама, лучше не говорить об этом. Не проси объяснить, почему. Думаю, ты знаешь это не хуже меня. Если тебе нужно, чтобы я что-то сделал, скажи. Больше обсуждать нечего.
— Но я не понимаю тебя! Не понимаю! Я позвала тебя именно для этого — попросить прощения! Ты отказываешься ответить?
— Хорошо. Что будет означать мое прощение?
— А?
— Я спросил, что оно будет означать?
Мать удивленно развела руками, словно это было самоочевидно.
— Ну, как же, оно… оно облегчит нам душу.
— Изменит оно прошлое?
— Нам облегчит душу знание, что ты простил нас.
— Хочешь, чтобы я делал вид, будто прошлого не существовало?
— О, господи, Генри, неужели не понимаешь? Мы только хотим знать, что ты… что ты чувствуешь какую-то заботу о нас.
— Я ее не чувствую. Хочешь, чтобы я притворялся?
— Но я и прошу о том, чтобы ты ее чувствовал.
— На каком основании?
— Основании?
— В обмен на что?
— Генри, Генри, мы говорим не о бизнесе, не о тоннах стали и банковских счетах, речь идет о чувстве, а ты говоришь, как торговец!
— Я и есть торговец.
То, что он увидел в ее глазах, было ужасом, не беспомощным ужасом старания и неспособности понять, а ужасом приближения к той грани, где избежать понимания будет уже невозможно.
— Послушай, Генри, — торопливо сказал Филипп, — мама не понимает таких вещей. Мы не знаем, как к тебе обращаться. Мы не говорим на твоем языке.
