Андре Моруа - Для фортепиано соло. Новеллы
— О, конечно! — ответила она. — Он преобразился совершенно невероятным образом. Знаете ли вы, что он становится властным, требовательным, придирчивым? Малыш Раймон, с которым я делала все, что хотела… Вы мне его возвращаете почти агрессивным.
— Разве не этого вы хотели? — спросил Мароль. — Мужчина по определению должен иметь толику агрессивности. Иначе жизнь его раздавит. Вы сами добились гораздо большего успеха, когда стали агрессивной.
— Да, — неохотно признала она. — Но есть границы, которые не следует переступать… Теперь мы с Раймоном порой конфликтуем… Вчера у нас вышла ссора, в которой он выглядел просто гнусно… кроме того, его агрессивность проявляется иногда в смешной форме. Раймон, само воплощение скромности, внезапно почувствовал себя неотразимым… Я не шучу: он полагает, что все женщины интересуются им, и он не стесняется волочиться за ними.
— Успешно?
— Не знаю, — сказала она. — Одновременно он стал очень скрытен.
После паузы она небрежно спросила:
— Вы с Одеттой по-прежнему берете его с собой?
— Что за вопрос! — с удивлением ответил Мароль. — Я бы предупредил вас… Нет, он получил необходимый импульс и обходится теперь собственными средствами… Впрочем, я считаю, что ему больше не нужна моя помощь. Я завершил его преображение, как вы и желали. Вам остается только довести дело до развязки.
— Развязки?
— Ну да! Брака.
— О! — воскликнула она. — Я вовсе не уверена, что выйду замуж за Раймона.
— Ирен, — сказал Мароль, — я не допущу, чтобы вы опять впали в сомнения. Нет, нет и нет!
Но она внезапно распрощалась с ним и ушла. Ее прежнее доверие к Маролю исчезло. Она-то знала, что Раймон и Одетта встречаются очень часто. Сначала Раймон сам признался в этом с гордостью, которая показалась ей трогательной и наивной. Тогда его свидания с мадам Мароль были вполне невинными — обеды в ресторанах Булонского леса, куда они заходили, чтобы выпить по стаканчику портвейна. Или же они катались в лодке по озеру. Потом он совершенно перестал упоминать Одетту в разговорах с Ирен, но она заметила, что ей достаются теперь не все его вечера, что он оправдывал какими-нибудь деловыми встречами. Наконец он исчез на весь уик-энд, и одна доброжелательная подруга оповестила Ирен, что встретила Одетту Мароль и Раймона Ламбер-Леклерка в некоем загадочном «постоялом дворе» в лесу — там обычно назначали друг другу свидания тайные парочки. «Так вот каков наш прославленный доктор! Вот наш всесильный человек, считающий всех нас куклами, которых он дергает за ниточки! Вот наш спаситель, улаживающий семейные конфликты. Собственная жена водит его за нос, наставляя ему рога с мальчишкой, которого он сам ей представил. И Мароль ничего не замечает!»
Это открытие потрясло Ирен. Ее сила зависела от Мароля. Увидев его смешным и одураченным, она не выдержала. В своем смятении она проговорилась Маролю и навела его на след. Он тоже все выяснил. Никаких сомнений. Жена стала любовницей его пациента. Когда он устроил Одетте допрос, та во всем призналась, сбежала из дома и поселилась в одном загородном доме недалеко от Камбре. Удар был так силен, что Маролю пришлось забросить свою работу и прибегнуть к помощи одного из своих коллег.
— Бедный Мароль! — сказал доктор Биа. — Ему совсем худо. Он должен полностью пересмотреть свой собственный анализ, прежде чем вновь заняться практикой.
Мало-помалу все уладилось. Мароль, после нескольких месяцев добровольной отставки, обрел прежнее равновесие и примирился с обожавшей его женой. История эта была известна только нескольким близким друзьям, и в светских кругах, где Мароль отныне искал клиентов, его престиж стоял незыблемо. Раймон Ламбер-Леклерк вернулся к Ирен. Он никогда больше не предлагал ей выйти за него замуж, но она была счастлива получить его назад без всяких условий.
В общем, можно сказать, что лечение оказалось благотворным для обоих.
Сезонные цветы
© Перевод. Кира Северова, 2011
Этьенн Карлю вышел из такси у главного входа кладбища Монпарнас. В руках у него была охапка хризантем, которые отливали всеми цветами осени — от рыжеватого до светло-желтого. Когда он проходил перед двумя сторожами, что стояли у ворот, один из них поприветствовал его. Из-за цветов он в ответ смог только кивнуть головой.
— Вы его знаете, шеф?
— Да, немного… Он учитель… Его супругу похоронили в сентябре на седьмом участке… Он приходит каждый четверг… в этот день у него нет занятий… Он сам мне сказал… еще в самом начале…
— Слишком молод для вдовца… Долго он не проходит…
— Никогда не знаешь… Нет, не знаешь… Люди разные…
Если бы они спросили об этом одетого в черное мужчину с короткой бородкой, который так неловко нес свои хризантемы то на руках, как младенца, то за спиной, он ответил бы им, что будет приходить сюда каждый четверг до самой смерти, которую, впрочем, он хотел поскорее. Внезапный уход Люсиль стал для него непоправимой катастрофой, которую его ум отказывался принять. Они были женаты пять лет, и за это время она перевернула его жизнь. До нее он был степенным человеком (немного занудным, говорили женщины), для которого главным в жизни была работа. Он любил вести уроки, править письменные работы школьников, готовил докторскую диссертацию. Внешний мир для него почти не существовал.
И вдруг в отеле, в горах, где он проводил отпуск, он встретил Люсиль, женщину редкой красоты, с шапкой золотистых волос, фиалковыми глазами, с круглым затылком, с ее привычкой подергивать плечами, и все эти пять лет ему все не верилось, что она реальна. Даже когда он обладал ею, обнаженной, в постели, она казалась ему персонажем из сказки или феерии. Она вызывала у него мысли о Шекспире и Мюссе. Он упрекал себя за эти сравнения, упрекал за то, что даже в любви он закоснелый учитель, педант. Нет, Люсиль не была подобием воображаемых героинь, ее отличали нежная улыбка, живые черты лица, гибкий стан. Кокетка, она иногда подтрунивала над ним, смущала. Но ему помнилось лишь ее бесподобное очарование.
«Я потерял все, чем только владел», — говорил он себе, направляясь к священной для него могиле.
Третья Южная, вторая Западная… В первые недели ему требовались эти указатели, чтобы найти дорогу. Теперь он шел прямо к камню, мрамору пепельного цвета, на котором можно было прочесть только «Люсиль Карлю, урожденная Обан (1901–1928)». Одно время он думал о надписи на латыни: Conjugi, amicoe,[31] но она, пожалуй, ее не одобрила бы. Чтобы дойти до могилы, он проходил мимо склепов могущественных семей, безобразных памятников, — одни в готическом стиле, другие в египетском, — которые напоминали о богатстве нескольких стальных или торговых магнатов. Насколько благороднее простая, без всяких украшений плита, его последний дар, который он с любовью выбрал для своей жены! Последний? Нет, вовсе нет, потому что есть вот эти хризантемы, их огненной окраске она бы так радовалась. Неужели правда, что она под этой плитой? Ему показалось, будто он слышит ее голос:
— Дорогой, ты опять принес мне цветы? Как это мило!
Он вспоминал, как отказывался верить, когда врач, склонившись к сердцу Люсиль, сказал: «Все, конец». Как могла она оставить его одного? Это так не походило на Люсиль, такую внимательную, предупредительную, никогда не впадавшую в отчаяние.
Он положил хризантемы наискосок под надписью, потом постоял немного в задумчивости. Каждую неделю он настойчиво вызывал в памяти все вехи их счастья: помолвка, свадебное путешествие, долгие ночи любви; нежная близость, когда, сидя за рабочим столом, он поднимал глаза и встречал ее мимолетную улыбку; потом их волнующее ожидание ребенка. Они были единодушны во всем, в убранстве квартиры, в выборе пьесы, которую хотели посмотреть в театре. Она так хорошо понимала его, что отвечала на его фразу раньше, чем он произносил ее. И вот теперь у него нет ни жены, ни сына.
«Бедная Люсиль! Последние слова, что ты произнесла, были словами утешения для меня. Потом, на середине фразы…»
Всю зиму он приходил каждый четверг. Каждый раз приносил цветы, разные цветы, проявляя чудеса изобретательности, чтобы порадовать усопшую, как прежде, чтобы порадовать живую. Перед Рождеством он вспомнил, как по-детски радовалась Люсиль маленькому деревцу со свечками, подаркам, которые они прятали под его ветками, и он украсил могилу зеленой листвой, остролистом, вереском. Потом потянулись четверги, неделя за неделей. На тележках появились новые цветы, и как-то в мартовский день он принес букетик фиалок и примул. Небо было чистое, солнце уже пригревало; его отблески играли на мраморе. Он почувствовал какое-то блаженство и тут же упрекнул себя в этом.
Как обычно, погрузился в мечтания. «Ты любила весну. Каждый год в первый день, когда ты могла выйти без пальто с несколькими цветками на лацкане своего костюма, у тебя был праздничный вид. Никогда больше я не увижу твоей божественной походки…» Он невольно обернулся. Молодая женщина в черном только что появилась на аллее; она остановилась метрах в десяти от него перед чьей-то могилой. В руках у нее был большой букет цветов, которые она изящным движением возложила на могильный камень. Потом опустилась на колени на цоколе.
