Кнут Гамсун - А жизнь продолжается
— Да, — отвечает Хендрик, — сами видите, осталось всего ничего.
— Тогда поступай ко мне на службу, — сказал ему Август.
Так и сказал, и поверг Хендрика в немалое удивление.
Маттис привел Йорна Матильдесена. Август краток и деловит, теперь он исключительно хозяин и работодатель:
— На-ко, Маттис, тебе за хлопоты. Ну что, Йорн, прибавилось у тебя овец?
Йорн:
— Вчера и сегодня — ни одной. А вот во вторник и среду — великое множество.
Август надевает пенсне и приготавливается записывать:
— Во вторник сколько?
— Четыре по двадцать да еще четыре.
Август записывает.
— А в среду?
— В среду было ужас что такое, — говорит Йорн, — привалили аж со всего прихода. Шесть по двадцать и пятнадцать в придачу.
Август записывает и складывает в уме:
— Одиннадцать по двадцать без одной, и всего за два дня!
Он считает дальше и обнаруживает, что это на двадцать пять, нет, на тридцать овец меньше, чем следует за четыре тысячи крон. И говорит:
— Он надул меня на семьсот крон.
— Кто? — испуганно вскрикивает Йорн.
— Цыган. Он удрал.
— Да как же это!
Август отмахивается:
— Итого сколько сейчас у тебя овец? А то я не захватил с собой ведомости.
Йорн помнит все наизусть, с самого первого дня, вот у кого память.
— Сорок два по двадцать без трех.
Август качает головой: дело повернулось не так, вопреки его ожиданиям у него не набирается даже первая тысяча. Денег сколько угодно, а овец до тысячи недостает…
— Добрые овцы, — продолжает Йорн, — белые, черные, всякие. К нам они приходят тощие и голодные, а через неделю их не узнать, сытые, круглые. Вы бы видели, как они ходят следом за Вальборг, чисто собаки.
— Пока что у меня все, Йорн! — кивает Август.
Он бредет назад, к Хендрику, сгорбясь и погрузившись в раздумье. Семьсот крон ухнули — что ж, хорошо хоть, это стряслось с человеком, который способен такое выдержать! Больше всего Августа возмущало, что цыган удрал прежде, чем овец стала тысяча. Теперь пойдут разговоры, что у него их всего несколько сотен.
Не теряя времени, он подрядил Хендрика, подрядил и определил на место цыгана, обо всем с ним договорился и четко проинструктировал. И откуда у старика взялось столько энергии!
— Бросай грабли, — распорядился он, — и немедленно иди в Сегельфосскую лавку, выберешь там самый шикарный велосипед, поупражняешься на нем вечером, а утром приступишь к работе. Вот тебе для начала тысяча крон.
Он не стал заходить на обратном пути к Тобиасу, нет, он именно что не хотел у них сегодня больше показываться. Пусть сперва Хендрик примчит на своем шикарном велосипеде, да и вообще, пусть в округе узнают, на какой Хендрик выдвинут высокий пост.
Тобиас отставляет работу и бежит за ним следом, он окликает его, но Август и не думает останавливаться. Догнав его, Тобиас спрашивает про зонт, Август оставил у них давеча зонт, новехонький…
Август идет себе дальше. Спустя какое-то время он роняет:
— Да Бог с ним, с зонтом!
Чтоб им всем пусто было!
Всю дорогу домой он громко бранился: надо же, чтобы цыган его так подвел, оставил со стадом всего в несколько сотен! По-хорошему надо было бы его пристрелить, то-то бы наша дама обрадовалась. Телеграф открыт, Август мог бы спокойно задержать беглеца, но тогда надо будет заявлять в полицию и властям, а ему неохота со всем этим связываться. Старая хозяйка, та могла бы, но она наверняка поостережется. Может быть, консул? От имени своей матери? Нет, тот и подавно не станет.
Стало быть, цыган Александер мог беспрепятственно плыть себе дальше на север.
Август сталкивается с доктором, который идет к больному.
— Август, я заходил сегодня к твоим рабочим, но, похоже, ножевой раны в груди ни у кого из них нет.
— Вот как? — говорит Август. — Наверное, не хотят признаваться.
— Так ведь я их осмотрел. Их ведь всего четверо, правильно?
Август пустился в длинные объяснения, этим летом под началом у него было двадцать человек, разве мыслимо четверым управиться на строительстве такой большой и капитальной дороги…
— Ну а сколько же человек у тебя сейчас? — перебивает доктор.
— Пятеро, — отвечает Август. — Они работали у адвоката, только…
— Ладно, ладно! А где же пятый? Мне все-таки желательно его осмотреть.
Август идет ва-банк:
— Да нет, он уже ходячий, ничего страшного.
— Ну, тогда хорошо. Потому что ножевая рана в грудь — дело серьезное.
Август встревоженно:
— У него что, могло быть внутреннее кровотечение?
— И это тоже.
— Но тогда бы он не прожил и нескольких дней?
Доктор:
— Август, по-моему, ты что-то скрываешь. Ведь это же не ты набросился на него с ножом?
— Я?!
— Конечно, нет. Ну а тогда кто же?
Август снова пустился в длинные рассуждения, дескать, каким же это надо быть зверем, чтобы пырнуть человека в грудь. Жалко, его при этом не было, а то бы он пристрелил подлеца на месте.
— Ну, это ты чересчур.
— Да-да, — пригрозил Август, — вот этой самой рукой!
Желая переменить тему, доктор сказал:
— Ты теперь никогда к нам и не зайдешь. Мы звали тебя, когда здесь была Поулине из Поллена, только ты не пришел. Уж не потому ли ты задрал нос, что сильно разбогател?
— Нет… да что вы, доктор, вы уж меня не дразните! Просто я занят по горло — торговые сделки и прочее, но сейчас самое тяжкое уже позади.
— Тогда милости просим!
Август обрадовался, когда доктор наконец оставил его в покое, потому что душа у него была не на месте: а если у старой хозяйки и в самом деле внутреннее кровотечение?
Придя к ней, он нашел, что она и выглядит посвежее, и настроение у нее приподнялось, она поспала и встретила его уже сидя в постели. У Августа сразу же отлегло, он задал ей несколько незначительных вопросов по поводу раны, на что она ответила: нет, рана у нее уже больше не щипет и внутреннего кровотечения, видимо, нет. Его приход несколько ее удивил, но теперь, когда страхи его улеглись, ему не составило труда выдумать себе поручение. Как она считает, стоит ли им ставить лососевую сеть? Лето уже подходит к концу, рыба почти ушла, за четыре дня один только лосось и попался.
Пускай он спросит об этом у ее сына.
— Ну зачем беспокоить консула по пустякам, — рассудил Август, — тем более человека, который ловил и коптил лосося, у вас больше нет, я о цыгане, ну да вы знаете. Он уехал.
Все-таки Август исхитрился сообщить об этом даме, которая была ранена в грудь.
— Вот как? — сказала она. — Уехал?
— В ночь на воскресенье, пароходом, на север. — Август умышленно обозначил время.
Порадовала ее или нет эта новость, понять было трудно, и Август вернулся к своему поручению:
— Так что я и не знаю, как нам быть с сетью.
— Повесь-ка ты ее куда подальше, — сказала она.
Август ушел, испытывая несказанное облегчение оттого, что старой хозяйке получше, он даже смягчился по отношению к цыгану. Он не стал ей говорить, что тот сбежал, а просто сказал — «уехал», не обмолвился он и о том, что цыган подковал его на семьсот крон. Но подковал ли? Ведь Александер прислал ему рецепт, имеющий несомненную ценность. Август не знал, сколько берут за прокол вздутого лошадиного брюха, но если речь идет о спасении, к примеру, породистого жеребца, то за это не пожалеют никаких денег.
Чем дольше он думал о цыгане, тем больше находил ему оправданий. После того, что Александер напоследок содеял, что ему еще оставалось, как не дать деру? И что еще ему оставалось, как не присвоить гроши, которые у него лежали в кармане? Иначе на что б он купил муки заправить похлебку, а так ему хватит на месячишко. Разве Август не поступил бы точно так же на его месте? Уж будьте уверены! Если вдуматься хорошенько, цыган Александер, обретаясь в Сегельфосской усадьбе, хранил, по слухам, великую тайну, которую безусловно можно было обратить в деньги. А он этого не сделал. Если верить слухам, он мог бы предъявить известные требования и к старой хозяйке, и к ее сыну. Но он их не предъявил. Какие же это, к лешему, предпринимательство и оборотливость? И где ж тут дух времени? — подумалось Августу. Как бы упрощенно он сам ни смотрел на жизнь, он начал смутно осознавать, что у цыгана были свои достоинства, и даже признал за ним некое превосходство. Иначе бы тот не застрял так надолго в усадьбе. Любовь и темперамент тоже сыграли тут свою роль, конечно же, но было здесь и что-то другое, личного свойства, какой-то плюс. Александер не позволял себе жить на иждивении семейства Йенсен, но преданно служил ему — и хранил молчание. Гордость — у вора и мошенника? Уж во всяком случае, не врожденная, он унаследовал это не от своего племени. Могло ли такое быть, что двигала им, как это ни дико, отеческая нежность?
