Берта Зуттнер - Долой оружие!
XIV
Опомнилась я уже в вагоне железной дороги. Против меня сидел доктор Брессер. Увидев, что я открыла глаза и с удивлением озираюсь вокруг, он взял меня за руку и сказал:
— Успокойтесь, фрау Марта, вы действительно в купе второго класса: это не сон. Здесь с вами несколько легко раненых офицеров и ваш друг Брессер; все мы едем в Вену.
Это была правда. Доктор привез транспорта, раненых из Гороневоса в Кенигингоф, оттуда ему поручили сопровождать другой транспорт в Вену. Он взял с собою меня — в бесчувственном состоянии — и теперь вез домой. Меня нашли совершенно бесполезной там, где нужна была энергическая расторопность и выносливость; я служила бы только помехой и лишним бременем там, где требовался великий подвиг самоотвержения. Г-жа Симон была очень рада от меня избавиться, да и я сама поневоле созналась, что она совершенно права. А что же Фридрих? Мне так и не удалось его найти. Конечно, слава Богу, что этого не случилось; значит, еще не вся надежда потеряна. Но если б я нашла его в числе тех несчастных, искалеченных, гнивших заживо, то наверно лишилась бы рассудка. Пожалуй, дома я найду от него письмо. Эта надежда — нет, не надежда — это слишком много, но уж одна мысль о такой возможности пролила бальзам в мою больную душу. Да, я чувствовала, что моя душа вся изранена и изъязвлена. Колоссальное бедствие, виденное мною, до того надорвало мне сердце, что я не надеялась больше оправиться совеем от этого тяжелого испытания. Если даже я опять увижу своего Фридриха, если мне предстоит еще долгая светлая будущность любви и счастья, разве я когда-нибудь могу забыть о том, какая масса моих ближних обречена на жесточайшие мучения? Обречена до тех пор, пока люди не придут к сознанию, что такое бедствие, как война, не есть роковая необходимость, но прямо — преступление.
Я спала почти всю дорогу. Доктор Брессер дал мне слабый прием наркотического лекарства, чтобы продолжительный и крепкий сон несколько успокоил мои нервы, расстроенные ужасными сценами в Гороневосе. Когда мы прибыли на венский вокзал, отец мой был уже там, чтобы встретить меня и отвезти домой. Доктор Брессер со своей обычной предусмотрительностью телеграфировал ему в Грумиц. Сам он не мог проводить меня туда, так как на его обязанности лежала доставка раненых в военный госпиталь, а затем он намеревался немедленно вернуться в Богемию. Отец молча обнял меня, да и я не могла выговорить ни слова. Потом он обратился к доктору Брессеру.
— Как мне благодарить вас? Если б вы не взяли эту маленькую сумасбродку под свое покровительство…
Но доктор, вместо ответа, наскоро пожал нам руки.
— Простите, я должен спешить. Желаю вам благополучно добраться до дому. Молодую баронессу надо поберечь, ваше превосходительство… она сильно потрясена… Не браните ее, не расспрашивайте, а поскорее — в постель. Вода из померанцевых цветов… спокойствие… Прощайте!
И он убежал.
Отец взял меня под руку и вывел из толкотни на подъезд. У крыльца стоял длинный ряд лазаретных фургонов. Нам пришлось пройтись немного пешком до места, где ожидал нас собственный экипаж.
У меня все время вертелся на языке вопрос: «Нет ли известий о Фридрихе?» но не хватало мужества высказать его. Наконец, когда мы отъехали уже довольно далеко, а отец все молчал, я решилась спросить об этом.
— До вчерашнего вечера пока ничего, — отвечал папа, — но, может быть, мы найдем письмо от твоего мужа по приезде. Ведь я еще вчера, тотчас по получении телеграммы, выехал из Грумица в город. Уж и задала же ты нам страху, дурочка! Шутка ли: поскакать на театр войны, навстречу неприятелю! Ведь эти люди — настоящее дикари… Победы, выигранные фуксом, вскружили им головы… а главное: ведь этот ландвер — не дисциплинированное войско; от таких людей можно ожидать всего худшего, а ты — женщина — вздумала вдруг сунуться к ним! Да понимаешь ли ты… но впрочем, доктор не велел тебя бранить…
— Здоров ли мой Рудольф?
— Мальчишка ревет и плачет по тебе, ищет тебя по всему дому и не хочет верить, что мама уехала, не простившись с ним. А об остальных ты и не спросишь? О Розе. Лили, Отто, тете Мари? Право, ты какая-то бесчувственная…
— Здоровы ли они все? Писал ли Конрад?
— Все здоровы. От Конрада пришло вчера письмо — с ним все благополучно. Лили в восторге. Вот увидишь, что и о Тиллинге мы скоро получим благоприятные известия. К сожалению, в политическом отношении нельзя ожидать ничего хорошего. Ты ведь слышала о великом горе?…
— Каком?… Это время я и не видала ничего, кроме великого горя…
— Я говорю о Венеции — нашей прекрасной Венеции, которую мы отдали, почтительнейше преподнесли интригану Луи-Наполеону. И это после таких блестящих побед, как под Кустоццей!.. Вместо того, чтоб возвратить Ломбардию, мы отдали еще Венецию! Конечно, благодаря этому, мы избавились от врага у себя на юге, перетянули на свою сторону Наполеона и можем отомстить сторицей за Садову, вышвырнуть пруссака из наших пределов, преследовать его и захватить в свои руки Силезию. Бенедек сделал большой промах, но теперь главнокомандующим назначен славный полководец южной армии… Ты ничего не отвечаешь? Ну, ладно, тогда я — опять-таки по предписанию Брессера — оставлю тебя в покое.
После двухчасовой езды мы прибыли в Грумиц. Когда наша карета въехала во двор замка, младшие сестры бросились мне навстречу.
— Марта, Марта, — закричали они в один голос, — он здесь.
И опять у самой дверцы экипажа:
— Ведь он здесь, Марта!
— Кто?
— Фридрих, твой муж.
XV
Да, он был в Грумице. Только вчера поздно вечером Фридриха привезли с транспортом раненых из Богемии в Вену, а оттуда в Грумиц. Он был ранен пулей в ногу; эта рана помешала ему остаться в рядах и потребовала немедленного лечения, но не представляла никакой опасности.
Однако и радость не легко перенести. Слова сестер, сказанные без всякого приготовления: «Фридрих здесь», подействовали на меня так же сильно, как и ужасы предшествовавшего дня: я лишилась чувств.
Меня перенесли на руках из кареты в замок и уложили в постель. Тут я провела несколько часов — было ли это следствием принятого мною наркотического лекарства, или потрясения от неожиданной радости — то в крепком сне, то в бреду. Когда же ко мне вернулось сознание и я увидела себя лежащей на собственной постели, мне показалось, будто бы я очнулась от тяжелого кошмара и вовсе не выезжала из Грумица. Письмо Брессера, мое решение уехать в Богемию, ужасы театра войны, обратный путь, весть о возвращении Фридриха, все это как будто мне приснилось…
Я подняла глаза; в ногах кровати стояла моя камер-юнгфера.
— Готова ли ванна? я хочу встать, — были мои первые слова. Тут из угла комнаты бросилась ко мне тетя Мари:
— Ах, Марта, бедняжка моя, наконец-то ты пришла в себя! Слава Богу! Да, да, вставай и возьми ванну, это освежить тебя… После дорожной пыли, нужно всегда…
— Какая дорожная пыль? что ты хочешь сказать?
— Вставай скорее!.. Нэтти, приготовьте все нужное. Фридрих умирает от нетерпения увидать тебя.
— Фридрих, мой Фридрих!!!
Как часто, в эти последние дни, я с такой болью повторяла его имя, но теперь это был крик радости. Только тут мне все стало понятно; это не был сон: я уезжала, вернулась домой и я сейчас увижу Фридриха.
Четверть часа спустя, я вошла к нему одна. Я просила, чтобы никто не входил со мною. При нашем свидании не следовало быть третьему лицу.
— Фридрих! — Марта! — Я бросилась к кушетке, на которой он лежал, и зарыдала на его груди.
…
Вот уже и во второй раз горячо любимый муж вернулся ко мне после всех опасностей войны. О, какое блаженство иметь его опять возле себя! Каким чудом посчастливилось мне, именно мне, благополучно спастись от колоссального крушения, в котором погибло столько людей, и достичь спокойной, счастливой пристани?! Благо тем, которые могут при подобных обстоятельствах радостно поднять свои взоры к небу с горячей благодарностью к Вершителю человеческих судеб. Эта благодарность облегчает их; высказанная в смирении сердца, она кажется им смиренной, и они не подозревают, сколько в ней самомнения и гордости. Между тем эти люди наивно верят, что они вполне расквитались за великое счастье, выпавшее им на долю, которое они считают милостью и благоволением. Но я не была в состоянии сделать того же; вспоминая виденных мною несчастных, осушавших до дна чашу страдания, думая о их не менее несчастных матерях и женах, которым та же самая судьба, благосклонная ко мне, нанесла такой тяжелый удар, я не могла смотреть на мое личное благополучие, как на особую милость неба, как бы заслуженную мною и за которую я имела право благодарить; нет, это было бы слишком большою самонадеянностью. Мне вспомнился вдруг один ничтожный случай: недавно наша экономка, г-жа Вальтер, выметала шкап, где завелись мураши, лакомые до сахарных крошек — такую же очистку производила и судьба на полях битв в Богемии, сметая с лица земли людей, как ненужный сор. — Несчастные хлопотливые насекомые под рукою г-жи Вальтер были почти все раздавлены, умерщвлены и выброшены: уцелели только некоторые. Неужели со стороны этих оставшихся было бы разумно и уместно выразить за это экономке сердечную благодарность?… Нет, как ни велика была радость свидания, она не могла совершенно изгладить в моем сердце мучительной боли за пострадавших. Да я и не хотела этого. Оказать им помощь я была не в состоянии; перевязывать раны, ухаживать за недужными, обмывать, кормить их, как делали это монахини, сестры милосердия, как делала храбрая г-жа Симон, я не могла, на это у меня не хватило ни мужества, ни энергии, ни физической выносливости; но я глубоко сочувствовала несчастным, сожалела их, страдала душой вместе с ними и не должна была заглушать этого чувства эгоистической радостью о своем собственном благополучии, не должна была забывать.
