Кодзиро Сэридзава - Книга о Человеке
В 1916 году я поступил в Первый лицей, переехал в столицу и совсем порвал с деревней Ганюдо.
Я работал в министерстве, когда до меня дошло известие о смерти бабушки. Я приехал в Ганюдо, но, узнав, что на похоронах соберутся деревенские, только простился с усопшей, через час уехал и с огорчением должен был констатировать, что в результате изгойства для Ганюдо я умер. К тому же я слышал, что Тигр, возглавлявший молодежную организацию, больше других настаивал на моем изгойстве.
С тех пор прошло тридцать лет, мне случалось бывать в Нумадзу, но нога моя не ступала в Ганюдо. Эта деревня перестала для меня существовать… И вот нежданно-негаданно является сын этого самого Тигра, студент Токийского университета, пробуждает во мне давно забытые болезненные воспоминания, и из-за этого я не могу сосредоточиться на своей работе! Невольно я громко воскликнул:
— Какой же я дурень! — и, сделав глубокий вдох, взял перо.
Тотчас с улицы раздался обеспокоенный голос жены:
— Эй, что там с тобой?
— Ничего, я, как пахарь, подгоняю себя, — засмеялся я и погрузился в работу.
Через три дня студент в старых гэта на босу ногу вновь явился с визитом. Я был занят и хотел ему отказать, но жена настояла, чтобы я принял его, поскольку, по ее словам, он пришел извиниться. Делать нечего, я спустился. Как и в прошлый раз, он сидел в прихожей на подушке.
— Слышал, ты пришел извиниться? — сказал я, придвигая подушку и усаживаясь напротив него.
— Я узнал поразительную вещь. Оказывается, вы в течение двух лет читали в университете Тюо лекции по теории денежного обращения и финансов!
— Я обо всем этом давно позабыл.
— В прошлый мой приход вы сказали, что не можете мне ничего обещать, поскольку совсем меня не знаете. После, вспоминая наш разговор, я с удивлением сообразил, что и сам ничего толком о вас не знаю, и попытался навести справки. Среди моих однокурсников есть любители литературы, с которыми, впрочем, я был не очень-то близок, но, расспросив у них о вас, я был поражен: до того как стать литератором, вы, оказывается, занимались серьезной наукой, аж преподавали денежное обращение и финансы в университете Тюо… Жаль, что не обратился к вам раньше, я бы мог многое почерпнуть от вашей мудрости… Я-то думал, вы всего лишь литератор, и не только не испытывал к вам почтения, но даже, признаться, немного презирал… В чем ныне раскаиваюсь.
— Так вот, значит, с каким извинением ты пришел, — сказал я, вставая.
— Подождите. Я буду краток, выслушайте меня пожалуйста! — затараторил он, хватая меня за полу кимоно.
Волей-неволей я вновь сел.
— Мои друзья рассказали мне кроме всего прочего, что ваши книги переведены на французский язык и высоко оценены прессой, и убеждали меня, что безрассудно просить такого знаменитого человека стать поручителем, когда же я объяснил им, что осмелился на такой шаг только потому, что мы односельчане, они позавидовали моему счастью и сказали, что и сами хотели бы когда-нибудь с вами встретиться. «В твоей деревне, — сказали они, — наверно, гордятся им?» И тут я задумался. Когда я был в Ганюдо, я ни разу не слышал о вас и, только разузнавая о Накатани, заместителе директора банка М., впервые увидел ваше имя и обратил внимание, что вы уроженец Ганюдо… Как такое возможно? Сильно удивившись, я ночью позвонил брату, а брат сказал: «Этот человек достиг заоблачных высот, поэтому никто о нем и не упоминает». Однако на следующий вечер брат перезвонил — матушка после моего звонка убедила его, что будет лучше рассказать все начистоту. А именно — что вы стали деревенским изгоем, поэтому для всех вы все равно что умерли… Он рассказал подробно, как это случилось, но скажите, это правда, что вы стали изгоем?..
— Раз твоя мать говорит, значит, правда. Ведь твой отец долгое время был вожаком молодежной организации.
— Невозможно поверить, что вы стали изгоем лишь из-за того, что поступили в среднюю школу! Только детям господина Мано позволялось поступать в среднюю школу, все же остальные, окончив начальные классы, должны были идти в рыбаки… Что за нелепое установление!.. А когда вас объявили изгоем, вы не протестовали?
— Это было бесполезно.
— Значит, вы и сейчас остаетесь изгоем в родной деревне?
— Не знаю… Во всяком случае, я не слышал, чтоб меня освободили от этого проклятия. Если твоя мать сказала, значит, я и по сей день изгой. Так что ты совершил промашку, придя с важной просьбой стать поручителем к такому человеку…
Подумав, что ненароком сказал глупость, я попросил жену напоить Ёсабуро чаем, а сам поднялся к своей «делянке». Немного поговорив с женой, он ушел.
На пятый день студент в старых гэта явился вновь.
На этот раз жена, впустив его в дом, не стала мне сообщать о его приходе, прежде приготовила чай, предложила ему, принесла чай мне на второй этаж и только тогда объявила, что, пока я не закончу работать, сама будет развлекать его разговорами.
Он сразу же выложил жене цель своего визита.
В прошлый раз, получив от меня подтверждение, что я — изгой в своей деревне, и сильно изумившись этому, он на следующий же день отправился в Ганюдо. Там он посетил дом дяди Санкити, прозванный «Крайним», в котором прошло мое детство. Он хотел спросить, каким образом я попал в среднюю школу, если в деревне существовало неписаное правило, что все мальчики должны идти в рыбаки.
Дяде Санкити было уже около восьмидесяти, он не мог передвигаться, но сохранил ясный рассудок, хорошо помнил мои детские годы и охотно о них рассказывал. Студент передал моей жене то, что более всего его поразило.
В пятом классе во время летних каникул меня взяли на ловлю макрелевого тунца, чтобы приучить к профессии рыбака. В утлой лодчонке, помимо дяди, находились еще двое молодых людей, но я, будучи юношей послушным, пристроился рядом с дядей и, положив руки на весла, которыми он управлял, учился грести. Вышли на рейд. Море было спокойным. Дядя, обучая меня гребле, объяснял, что для рыбака самое важное — с раннего утра определить, как будет меняться погода в течение дня.
В те времена еще не существовало прогнозов погоды, и дядя сказал, что он каждое утро определяет предстоящую погоду по горе Фудзи. Когда выходишь в море, Фудзи хорошо видна отовсюду, и по изменениям цвета неба и склонов горы, по очертаниям облаков возле Фудзи можно определить, какая в этот день будет погода. Он велел мне хорошенько запомнить цвет неба и Фудзи в то утро: белое облачко неподвижно висело над вершиной и вскоре растаяло — это предвещает штиль, но часа через три вновь поднимется слабый ветер…
По молодости лет дядино предсказание меня ужасно заинтересовало, и, когда на следующее утро мы вышли в море, я первым делом спросил его:
— Сегодня небо и Фудзи такого же цвета, как вчера, но справа от горы — облако, каким же будет прогноз погоды?
После этого дядя каждое утро, работая веслами, усердно посвящал меня в тайны природных примет, я проявлял любопытство и забрасывал его вопросами, к тому же продемонстрировал ловкость в ужении тунца, так что он успокоился, решив, что из меня получится хороший рыбак и его заботы не пропали втуне. Однако летние каникулы подходили к концу, и вот однажды, как обычно, закончив утренний лов, мы натянули парус и прилегли немного вздремнуть, но как только рыбаки проснулись, я, не смыкавший все это время глаз, придвинулся к дяде и шепнул:
— Мне никак нельзя быть рыбаком. Вы уж меня простите, я вас когда-нибудь отблагодарю.
— Почему же это тебе нельзя быть рыбаком?
— Гора Фудзи мне сказала. Я не должен погибнуть на море. Ты, говорит, родился на благо Японии, на благо всего мира… А потому должен поступить в среднюю школу…
— Мы не богатеи, ты не можешь учиться в средней школе!
— Деньги я попрошу у богов.
Обо всем этом дядя тотчас забыл. Он знать не знал о существующем в деревне неписаном законе, просто бедняки не могли позволить себе отправлять детей учиться в среднюю школу, кроме того, дядя никогда не слышал, чтобы боги ниспосылали людям деньги, поэтому, решив, что все это привиделось мне во сне, он не придал моим словам значения. К тому же в следующем году во время летних каникул я, как и прежде, шел с ним в море, ревностно расспрашивал о приметах, да и морская болезнь, по сравнению с прошлым годом, не так меня мучила, поэтому дядя был уверен, что в апреле, окончив школу, я стану заправским рыбаком.
На исходе года тетушка по секрету высказала ему свое беспокойство по моему поводу. Дело в том — я сам признался в этом тете, — что почти три месяца с утра до вечера я истово молился перед капищем в домашней божнице, чтобы Бог ниспослал мне денег на учебу и чтобы в знак своего расположения положил на столик для подношений бумажные ассигнации или серебряные монеты; проснувшись спозаранок, я бежал к столику, но никакого знака от Бога так и не дождался. Тогда я решил, что Бог, обитающий на небесах, гнушается посещать такое маленькое капище, и с этого времени, как только выпадала свободная минута, я выходил на берег реки Каногавы, шел к заливу или взбирался на гору Усибусэ и, обратившись к небу, возносил ту же молитву, ожидая, что с неба посыплются деньги, но все тщетно. Я понял, что Бог охотно принимает деньги от людей, но сам людям не даст и полушки. Поэтому отныне я сам должен искать тех, кто дал бы мне денег…
