Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
«Однолюб», — подумала она.
Но это все равно ничего не объясняло. Однолюбы не бывают такими.
В его руках хотелось быть вечно... Как тогда, с незабываемым, с несчастным Сережей Салтыковым, с ее первым, с настоящим. Но тот покорился, отступил... Этот не отступил бы... Все, что было потом и до этой ночи, — все было ерундой, даже сердечный друг Гришенька, в объятиях которого, как в объятиях других, только умирать.
Кентавры! Мужики! С ними чувствуешь себя, в большей или меньшей степени, бабой, преданной на растерзание лютым страстям. С этим — богиней, равной своему богу, от которого — а может, это показалось? — пахло горьким дымом.
— Высо-окие вежи Полоцка!
Полынь... Полынь...
— Высо-окие вежи Могилева.
— Могу-ущественный меч Загорских.
***
— Чего ты хочешь? — спросила она.
— Ничего, — просто ответил он. — Мне больше ничего не надо. Я целовал губы императрицы.
Про себя он подумал: «И королевы. Давно». Но имел достаточно ума, чтобы не сказать этого вслух.
— Хочешь со мной? Навсегда.
Чего ей стоило последнее слово, которого никому нельзя было говорить! Но она знала: только им можно удержать такого.
А он вспомнил глаза Ланского, глаза пса, отовсюду ожидающего удара. И у него нет другой защиты, кроме этих глаз. И вспомнил глаза сына и мраморные глаза жены на статуе в ее мавзолее, и тысячи других глаз, и серебряную полынь, и белого оленя, пасущегося где-то в вереске. Если Ланской был ерундою, — не умеешь защищаться — не берись, — то остальные глаза и вереск были всем.
— Это было бы счастьем... с тобою. Но от могилы жены — не могу. Обет.
Остаться бы с ним. Нельзя. Ничего такого нельзя. «Нельзя» было всем счастьем жизни и, как она сейчас видела, всем несчастьем ее. «Нельзя» отняло того, «нельзя» отнимает сейчас этого.
У нее хватило выдержки молча, без слез, согласиться с этим... Потому что она была женщиной больше кого-нибудь на земле. Все было, как положено. У него — могила жены, у нее — могила любви.
Полынь... Полынь... Серебряное море...
Наконец всю жизнь она мстила мужчинам за свой овечий, за свой рабский род... Б... прослывешь — пускай. Но пускай лежат в ногах, пускай не имеют воли. Прежде она благодарила судьбу за такую возможность. Это им за подлость мужа, за то, что совершили с Сереженькой.
И вот один раз, когда она не была мстительницей, когда она не могла сделать этого, пришла эта ночь, эта полынь и эта боль.
По-видимому, плохо делала, что мстила. По-видимому, не в этом жизнь. И ей было горько, что лишь эту ночь будет пахнуть полынь. Понадеялась на власть, понадеялась на ее сияние. И вот. От бабской трагедии, от бабской извечной судьбы не защитит и трон.
И она лежала с сухими глазами, глядя в серебристый туман.
Полынь... Полынь... Серебряное море...
Какая еще долгая ночь! Только бы не потерять... только бы не потерять ни единой минуты!
***
Они встретились еще раз. Через десять лет.
Все эти годы Загорский жил в усадьбе, воспитывал сына, возводил дворец в Веже.
Всех удивляло, что он ничего не получил за тот фавор. Это было удивительно, так как все помнили глаза императрицы, какими она смотрела на него при расставании.
Расставались не подданный с царицей. Расставались мужчина с женщиной, Адам и Ева, равные перед этим небом.
И это было высокородно, то, что она не захотела испортить этого равенства золотом. Значит, не захотела. Значит, надо было. Впервые.
Над другими можно было посмеиваться, что они получили шесть тысяч душ и тридцать тысяч посудой «за немалую фурию в делах любви».
Над этим посмеиваться было нельзя. Ведь это не было «делами любви». Это было любовью. Равенством. Женской преданностью. Тем, чего не купишь и что не у каждого бывает на земле.
У него прибавилось хлопот: защищать на дуэли ее имя, если кто-то его пачкал. Это приходилось делать часто. Но никто не упрекал его за преданность правительству, которое половина людей Приднепровья презирала. Все знали, что он просто защищает женщину, с которой он был, как он защищал всех, кто с ним был.
Летом тысяча семьсот восемьдесят пятого года императрица ехала в Крым. За год до этого умер Александр Ланской, умер от продолжительного злоупотреблении кантаридами, радужными мухами сирени. Что бы там ни говорили, а эта любовь сожрала его, жадный идол, которому он посвятил себя и который десять лет требовал жертвы жизнью. Она свыклась, сжилась с ним за десять лет. Что поделаешь, если настоящего нет? Шесть месяцев она была безутешной.
И вот ждала дорога. Ждали в Киеве украшенные галеры, ждали потемкинские деревни... И одновременно ничего не ждало.
Все время она не могла избавиться от мысли, встретит ли он? Выедет ли навстречу? Каков он? По-видимому, постарел? Ничего так и не было в жизни, кроме аромата полыни.
— Был архангел... Один день... Как у Марии... Ради одного дни жила...
И вот, когда распростерся перед глазами Днепр, на страшный откос противоположного берега вылетели всадники на диких конях. Кони по самые животы тонули в цветущих травах.
Спутники все еще толковали, кто бы это мог быть, и лишь она одна знала: «Он».
Флотилия челнов летела с той стороны, на широких плотах везли коней, пятнистых дрыгантов, какими славилась эта земля. Кипела под веслами вода, раздавались возгласы. А на носу переднего челна стоял с веслом в руке, как Святослав в Доростоле, тот, которого не могло забыть сердце, ведь он был не неизвестным фаворитом, потерянным где-то между Ланским и Мамоновым, а возрожденной на одну, последнюю, ночь молодостью, горьким запахом полыни за шелком шатра.
Не дождавшись, пока челн причалит к берегу, он прыгнул почти по колено в воду и размеренной легкой походкой начал подниматься по пологому откосу к ее карете.
Он был тот же, лишь седина густо лежала в волосах да спокойнее стали глаза. И он просто бросил ей под ноги сундучок с землей, шкуру серебристой лисицы и золотой слиток.
— Я рад приветствовать вас на своих землях, великая матерь. Моя земля, мое тепло и мое золото — ваши...
А спокойные глаза доказали: «Помню».
«И я не могу забыть», — ответили ее глаза.
И внезапно горечь сжала ее сердце. Вот опять бежит река, опять серебрится полынь, как шкура этой лисицы, опять стоит Он. Ничего не изменилось. Лишь неисправимо постарела, лишь изменилась она сама.
Ах, не надо, не надо было
