Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Это было слишком просто и преданно для комплимента.

Он был самой притягательной и привлекательной личностью, какую ей приходилось встречать в жизни. И первой личностью, какую она совсем не понимала.

— Надеюсь, вы не оставите меня в этом путешествии, князь?

— Я сопровождаю вас до самого Могилева, матерь. Приказ дворянства.

Легкий в походке, он преданно шел с нею, приобнажив саблю, как тогда, когда читают Евангелие, и ничего не хотел.

Пели соловьи.

Из-за любопытства к нему она почти не запомнила первых дней путешествия, не обратила внимания на шкловскую роскошь Зорича.

А он о чудесах Зорича сказал только:

— Вкуса маловато. Богатый римский вольноотпущенник.

Дерзостью это опять-таки не было — тон был не тот.

— А что бы сделали вы? — не без кокетства спросила она.

— Этого я не сделаю вам. И не потому, что не могу, а потому, что не хочу. Я просто поставлю вам шатры, государыня.

...Шатры он действительно поставил. Во время одной из дне­вок большого кортежа. Поставил на головокружительно высоком берегу Днепра, откуда было видно на тридцать верст, поставил в седой пышной полыни и вереске, не тронув ни былинки.

Неисчислимое количество шатров, бело-шелковых, с золотыми маковками, и один, самый высокий, из багрового шелка. А в по­лыни, поодаль, паслись белые как снег кони, с золочеными копы­тами, как будто так всегда было. И никаких рассуждений. Целый день проплывали по реке челны, в которых люди играли на рогах грустную мелодию.

Они проплывали так, что звуки одного еще слышались где-то далеко-далеко, когда с другой стороны начинала нарастать мело­дия с другого челна.

После шумных мотовских праздников это было лучше всего, что приходилось переживать, это было такое спокойствие, что она была благодарна ему за это.

И она не понимала его.

Он так держал себя, что она не удивилась бы, если бы он ока­зался невинным.

Мужчина из мужчин, — в этом не могло быть сомнения, — привлекательный из привлекательных, а в глазах простота и не­тронутость облака, одиноко плывущего над Днепром. Ей это на­доело. Ее восхищало это.

...Она стояла с ним над обрывом. Свита сидела в шатрах — таков был ее приказ. И что ей было до страдальческих глаз Ланского?

— Вы любили когда-нибудь, князь?

— Любил, государыня.

— Ну, а я вам нравлюсь? — пошутила она.

— Я в восторге от вас, — просто ответил он.

— Надеюсь, вы восторгаетесь мною не как государственной особой? — погрозила она.

— Я не думал о вас в этом роде, — просто пояснил он.

Нет, она не понимала его. Но ни к кому еще ее не влекло так.

Бесконечный простор лежал над рекой, и ветер дышал горькой полынью и юностью.

— Я жду вас сегодня вечером, — тихо сказала она.

Он молча и просто склонил голову.

***

Под луной серебрилась полынь, как бесконечное море.

Приоткрытая сторона шатра порой вздыхала под неслышимым порывом ветра, который брался неизвестно откуда, прилетал, не­жил на мгновение их плечи и опять умирал. И это было как про­должение его поцелуев.

От луны тянулась по воде лунная дорога и исчезала под голо­вокружительной кручей. От луны над серебряным морем полыней стоял обманчивый, прозрачно-серебряный туман, и в нем, где-то далеко, вырисовывались призраки белых коней, да порой при­зрачно сияли их позолоченные копыта.

И откуда-то издалека-издалека, из этой дымки, теплой, как день, долетали изредка, по кругу, возгласы караульных на каком-то понятном и непонятном, русском и совсем не русском, гортан­но-певучем языке:

— Высо-окие вежи Полоцка... Вы-со-окие вежи Загорска...

Полынь... Полынь... Серебряное море...

— Высокие вежи Суходола.

— Могу-ущественный меч Загорских...

А ветерок снова вздыхал, и серебряная дорога немного отплы­вала в сторону, чтобы, через мгновение, вернуться опять.

Она была испугана. Она еще меньше понимала его и себя.

Это совсем не было приключением. Эта полынь, и кони, и воз­гласы, и его поцелуи совсем не были легким ключом к загадке, как она надеялась и как всегда было до этого. Он лежал рядом, обняв ее сильной безволосой рукой, серебряной от неопределен­ного света, сильной и шелковистой, как эта полынь.

Он казался таким простым, простым, как облако и как свобод­ное небо. Напейся и поймешь. И вот она напилась и понимала теперь еще меньше.

Но это не было приключением. Это было... это было... это было, наверно, то, ради чего... стоит жить.

И она испугалась, поняв.

Откуда это было? Откуда при такой простоте появилась в нем такая утонченно-сильная, извечная, без единого изъяна нежность и цельность?

Мысли ее были как полынь, и как луна, и как призраки коней.

Она не понимала. Черты и выражение его глаз удивительно и неожиданно меняла и смягчала его манера владеть. И это была манера такой нежной силы, такого умелого и такого наивного мо­гущества, какой ей никогда не приходилось видеть.

Это были такие умелые и такие мужественные руки. В них хо­телось быть вечно.

...А он с улыбкой вспомнил, как сегодня неженатый старший брат предложил ему пойти и подстрелить для этой женщины бе­лого оленя, который прибился в окрестности и которого берегли на всякий случай.

— Не могу, — ответил он. — Я при матушке.

— С матушкой, — бурчал брат, — именно с «матушкой». Она на сорок лет старше тебя.

— На десять.

— По опыту, брат, на все сто.

— Мне все равно.

И тогда брат с укоризной и сдержанным гневом сказал ему:

— Ладно, ты взял, а не тебя... Ладно, молодцы приднепровцы!.. Но ты что, не помнишь, кто она?

— Кто?

— Враг. Лютый наш враг. Сука! Волчица хищная!

— Не ругайся, — ненарушимо остановил Аким. — Я был с нею. Я не должен позволять...

— О, тогда у нее должна быть побольше, нежели у всех жен­щин, очередь защитников.

— Я за них не отвечаю.

— Волчица! Что она Приднепровью сделала? Волчица лютая!

— Хватит, — бросил Аким Петрович. — Я тоже приднепровец.

— И что? — едко спросил брат.

— А то, что мужчину за все такое я убил бы... А она, братец, баба.

Брат только рукою махнул.

— Ну и оставайся... с «матушкой».

Чепуху молол брат. Она совсем не была старше. По крайней мере, с ним.

Серебрилась полынь. А он лежал и слушал ее молчаливые мыс­ли. Она не знала о нем ничего.

— Кто ты?

— У меня сын. Я