Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Да и Она была не Юлия.
Не было девочки в расцвете весны, трогательно неумелой и сильной в этом неумении.
Была женщина, которая начинала стареть и которая привязывалась к неудачному любовнику почти по-матерински.
Что ж, живут и с такой любовью. Стареющие женщины часто начинают любить молодых, будто желая обмануть судьбу и силой вернуть себе молодость. Это даже довольно сильное чувство. Оно может стать последним.
Со всякой женщиной, кроме такой, как она. Вторая беда Ланского была в том, что та, кого он любил, принадлежала к женщинам, безумно не желающим стареть. Она знала, что ее привязанность — один из первых признаков старости, и невольно сопротивлялась. Ей хотелось иной любви. Она была женщиной. Не старой женщиной. Во всяком случае не ощущала себя такой. А женщине всегда столько лет, на сколько она себя чувствует.
Он мучил себя. Он чахнул. Он должен был погибнуть, хоть его кончина была еще далеко.
Все это делает понятным то, что случилось дальше.
...Самый древний город восточных славян реял знаменами, сиял золотом, гремел музыкой, переливался всеми цветами одеяний.
И еще — цвел.
Берега Полоты и Двины захлебывались в бело-розовом цвете яблонь и вишни. Был разгар весны, и душистый, нестерпимо-сладкий молодой ветер летел с полей и лугов.
«Какими гимнами восславить тебя, весна, за все то, что ты давала мне?! За радость первой моей весны, горечь той — ты помнишь какой! — и безнадежность последней?!
Какими гимнами — если все они не стоят венчика цветка и горечи губ Той?! Какими словами — если безмолвна моя гортань и слаб мой язык?!»
...Земля дрожала от гуда колоколов. Два сияющих шествия текли по городу. Императрица шла в православный, Потемкин — в униатский собор.
Возможно, вспомнив неопределенные слухи о своем происхождении, возможно, из-за желчности и презрения ко всей этой камарилье, но он купил себе право на приднепровское дворянство и им тыкал всем в нос, забыв все другие свои титулы, дразнил бывших друзей, с презрением махая на них рукою, недвусмысленно давал понять им, что он презирает все остальное, как потеху, подходящую холуям, и гордится лишь этим. Ему было горько. И не потому, что его звезда закатилась, ведь он и не желал, чтобы она вновь взошла, а потому, что власти первого в стране у него так и не было. Черт с ним, с охлаждением! Страсть закончилась, и почему бы не смотреть сквозь пальцы на то, что происходит вокруг сердечного друга. Нестерпимо было иное: ож так и остался вторым. Владея ей как женщиной — не до конца, далеко не во всем, владел ею как императрицей.
А императрица видела все это и посмеивалась. Ее сердечный друг Гришенька не слишком ли много хотел.
Так столкнулись в праздничном Полоцке несколько человек, связанных с одной.
Невдалеке, в Шклове, сидел и ждал один из бывших, Зорич, надеющийся роскошью приема вернуть себе фавор. Рядом — в Полоцке, были двое. Один не боялся ничего, второй — плакался и боялся всего. Один был остывший верный и слегка ироничный друг, второй — измученный различными подозрениями любовник.
Но героем этих дней не был ни один из них.
Героем был человек тридцати шести лет в простой на вид широкой местной одежде, которая стоила если брать вместе с саблей, больше одеяний всех. Только его взгляд не выявлял ни ожидания, ни иронии, ни страданий, а был простым, вежливых преданным взглядом. Простым, как свободное небо над этой рекой. И властительница заметила этот взгляд. Заметила еще тогда, когда он просто и естественно подал ей руку, чтобы возвести на ковер, ведший к собору.
Били колокола. Цвели деревья. И на минуту ей показалось, что вот он — тот, который освободит ее от безнадежной любви одного и от иронии второго.
А он шел в стороне, по земле, и это было бы даже дерзко, если бы не то, что он приобнажил саблю, как тогда, когда читают Евангелие.
Простые, как у мудрого сказочного зверя Единорога, глаза, дивной красоты, в природных локонах, волосы.
Он ни о чем не думал. Он и саблю приобнажил не из уважение к царице, потому что никогда не думал, хороший или плохой она властелин, а из уважения к женщине. Он не знал, нравятся ли ему эти легкие и слегка напудренные золотистой пудрой волосы, ярко-синие глаза, ямочки на щеках и приятная полнота. Она была просто женщина, а он уважал настоящих женщин, все равно, хорошие или плохие они были.
Он знал их — значит оправдывал.
Она была просто женщина и непростая женщина. Владелица душ всех, кто здесь был. И он, не рассуждая и даже не думая об этом, признавал ее Право на все, на души и тела подданных. И он, не зная этого, готов был без слова, без самых маленьких колебаний отдать ей самого себя, если она захочет, как отдал бы ей свой дом и все, чем владел.
Он никогда не признал бы власти Мужчины над своей жизнью, но он признавал эту власть за Женщиной. Это было Высшее, как он понимал это простым сердцем. Если на тебя замахивается Зевс — ему отвечают стрелой. Если тебя жаждет Афродита — ей отвечают молчаливым склонением головы.
И он, не зная еще этого, отдал бы ей себя, если бы она захотела, ни без каких угрызений совести, потому что не считал такого предательством памяти жены.
Можно презирать женщин, почитая память Одной, но нельзя отказать в поцелуе богине, не думая о том, достойна она или не достойна, много у нее было мифологических приключений с другими или совсем не было.
И она ощущала этот особенный, просто-величественный склад души неизвестного ей князя, и на минуту ее охватило такое желание при всех склонить к нему голову, что она лишь большим усилием воли сдержала себя.
...Иллюминация заливала город, как будто это пылал Рим. Пять пирамид возвышались выше здания иезуитского коллегиума, а еще летали ракеты, неистово вертелись колеса из огня. И все время, весь этот вечер, она — на приличном расстоянии — видела простое, искреннее и совсем не обидно равнодушное к ней лицо чудной красоты. Когда князь случайно оказался рядом, она не выдержала.
— Как красиво! — восхитилась она. — Признаться, даже я никогда не видела таких высоких пирамид.
— Что удивительного, — просто признался он, — их соорудил я.
И это не было бахвальством.
— Почему? — спросила она.
— Если бы это было не
