Василе Войкулеску - Монастырские утехи
десны гноились. Иссохшие груди висели, как два пустых мешка. Рёбра громыхали, как
обручи на растрескавшейся бочке. А живот, подпираемый козлами ног, кишел
мерзкими внутренностями, словно ядовитыми змеями; от неё веяло духом смерти.
Я закричал, как сумасшедший, и кинулся бежать, бросив всё, не оглядываясь...
Я выбежал из деревни и за несколько часов, прыжками, наперегонки с потоком,
проделал тот путь, по которому поднялся с таким трудом. В полдень я был уже в
нижнем селе, где встретил Онишора.
И в этот же вечер лошадь галопом домчала меня до станции как раз к поезду.
Я пришёл в себя только в Бухаресте — словно очнулся от бреда.
До сих пор как следует не знаю, что это было. И было ли. Но думаю, что колдунья не
ошиблась. Она не дала мне того, что я просил. Наоборот, она причинила Мэргэрите —
своей врагине — зло. Вместо того чтобы согласовать наши волны, она преградила им
путь чудовищными атмосферными разрядами,— если продолжить образ моего друга.
С тех пор я езжу только на море.
— И, — продолжал он, обращаясь к доктору,— во мне осталась порча: не переношу
женщин. В них я всегда ощущаю тот беспощадный запах смерти, который я уносил с
собой, когда бежал из деревни, где распинают орлов, а люди липнут к волшебной
красоте, как блохи, соблазнённые магическим блеском ножа.
Море тяжело молчало. Все мы — тоже.
После нескольких минут немоты доктор стал одеваться.
— А друг? — спросил он.
— С тех пор как я его там оставил, ничего о нем не знаю,— ответил рассказчик.— И
остерегался его встретить. Мне было тяжко, даже отвратительно его видеть. Думаю, он,
как и собирался, уехал учиться за границу.
— Как его звали? — заинтересовался доктор.
— Его звали... погодите секунду. Его звали... не могу сейчас вспомнить...
— Не Киву ли? — напомнил доктор.
— Да, да,— посветлел поэт.— Киву.
— А имя?
— Тоже не помню... Что-то на Т...
— Теофил,— дополнил доктор.— Он невысокий, смуглый, и брови чёрные и широкие, как
пиявки...
— Да, да, точно, Теофил Киву. Откуда вы знаете? Вы с ним знакомы?
— Я лечил его,— ответил доктор.— Несколько лет назад, когда я был врачом в
центральном доме для умалишённых. Он там лежал, и я его пользовал.
— Он болен? Что у него?
— Маниакальный психоз с постоянным бредом. Он говорил только о ворожбе, о
заклинаниях. Говорил, что его заколдовали. Бедняга умер в жестоких муках.
Вдруг повеяло холодом. Спустились сумерки, и мы попали под власть ворожбы.
— Всё-таки они не сдались, пока не отомстили одному из нас,— изменившимся голосом
сказал поэт и встал, чтобы идти.— И бедный Киву пал жертвой вместо меня.
— Полноте... Ну! У него была дурная наследственность,— пытался разъяснить доктор.
Но, поглядев на наши испуганные лица, замолчал.
Сзади чёрное облако с красной шеей, похожее на скорпиона, возникло среди ясного
неба и двигалось на нас, проглатывая горизонт.
Мы поспешно оделись и двинулись прочь.
Никто не проронил ни слова, пока машина несла нас по чёрным дорогам Добруджи к
домам, где зажжённый свет охранял нас от ворожбы.
Вдали маяк выбрасывал на все четыре стороны пучки лучей, к которым, зачарованные,
плыли корабли.
ИСКУШЕНИЯ ОТЦА ЕВТИХИЯ
Пpocтo беда с отцом Евтихием... Был бы он украшением монашества, кабы не страдал
столь жестоко от искушений...
Когда приступ их был полегче, то начинался он к вечерне и длился обычно с
передышками до полуночи, не давая отцу Евтихию посетить храм... Блаженный
боролся всеми орудиями духа: молитвой, коленопреклонением, земными поклонами...
Весы победы не склонялись ни на сторону дьявола, ни на сторону его преподобия.
Кризис кончался своего рода перемирием — каждый из противников отходил на свои
позиции дня на два, на три до новой схватки.
В тяжелых случаях, поскольку молитвы и другие смиренные способы оказались
недостаточными, отец Евтихий принуждён был обращать против нечистых сил вопли и
проклятия, сопровождая их неистовыми поклонами, самоистязанием, падением
наземь... И ему удавалось таким образом оттолкнуть сатану ровно настолько, чтобы
немного вздохнуть. Свора демонов, однако, продолжала кружиться вокруг него роем и
досаждать ему всячески.
После пения петухов гонимые проклятиями демоны напоследок пытались взять его
яростным приступом. Келья превращалась в поле беспощадного боя. Измученный, весь
мокрый от пота, отец Евтихий в случае подобного бедствия принужден был прибегать
к самым сильным и беспроигрышным средствам...
Начинал он с изобретённого святым Сисинием и использованного святой мученицей
Мариной: с била[25]. Вышеупомянутые святые, если удавалось им поймать какого-нибудь
дьявола, им досаждавшего, колотили его молотком, пока не забивали вовсе. Нечистый,
наученный таким образом уму-разуму, впредь обходил их за версту... Но отец Евтихий,
имея дело не с одним, а с сотней чертей, как хороший стратег, видоизменил этот
слишком простой способ своих предтечей, улучшил его и приспособил к своим
нуждам. Он хватал за ручку медный таз, в котором совершал омовение перед
причастием и который стоял у него за дверью, брал также железный молоток, всегда
находившийся у него под рукою, за поясом, и принимался так свирепо бить своей
колотушкой в тулумбасы, что такой атаке ничто и никто, одарённый ушами, на земле
или в аду, не мог противостоять. Знали бы об этом бояре, у кого были большие
виноградники, то уж непременно приспособили бы отца Евтихия прогонять тучи,
чтобы град не побил их плантации. Блаженный весь с головы до пят превращался
тогда в яростный грохот набата. Старательно избивая окружавших его со всех сторон
чертей, он ударял не только по тазу и по воздуху; его лбу, бёдрам и рёбрам тоже
хватало колотушек.
Так одетый в кольчугу звуков, вёл он наступление и кидался в бой, поражая нечистую
силу своим оружием. Бесы, оглушённые и испуганные, спасались бегством — кто через
дверь, кто через окно — и останавливались лишь во дворе, чтобы прийти в себя. Но
победителю этого было мало. Он кидался за ними и безжалостно преследовал их везде,
где они пытались укрыться — от порога одной кельи до двери другой, вокруг
монастыря,— пока они не сбегались к покоям игумена, где словно бы получали приют,
ибо там исчезали, ввиду чего игумен награждался адовой серенадой.
Несмотря на весь этот шум, сотрясавший воздух далеко за пределами святой обители,
никто из монахов не подавал признаков жизни. Ибо все знали, что отец Евтихий
страждет, ведя борьбу с нечистым, и если бы кто из них дерзнул выйти, то был бы
принят за дьявола и, глядишь, молоток спасения огрел бы его по голове, каковое и
случалось вначале с иными неразумными.
Другим, более страшным способом борьбы, самым жестоким способом, к которому
прибегал отец Евтихий лишь в крайних случаях, был пистолет. Монах держал их
четыре штуки — пара арабских с серебряной инкрустацией, кругленьких телом и со
ртом воронкой, они всегда висели скрещённые на стене, уже заряженные, наготове;
другая пара была поменьше и поудобнее, с ними отец Евтихий никогда не расставался,
они всегда были при нём, где бы монах ни находился — в келье или в церкви, в пути, в
лесу или в городе. Он прятал их в кобуру, ловко вшитую в ботфорты, которые не имел
привычки снимать ни днем, ни ночью, разве только если купался по случаю
причащения. Длинные полы монашеской рясы совершенно скрывали ботфорты от
посторонних глаз.
Когда натиск нечистой силы во главе с самим сатаной, казалось, приводил к их победе
над молотком и грозил сломить сопротивление таза, опрокинув всю
линию обороны, блаженный, в которого вот-вот могли вцепиться когти, хватался за
оружие и разряжал его в свору дьяволов, то есть куда ни попадя. Пистолеты пугали
дьяволов намного более, чем крест; изрешечённые пулями, они разбегались, исчезая в
змеиных норах ада. При подобных обстоятельствах опасность для братии была еще
большая,— впрочем, монахам нечего было делать в этот час за пределами келий. Ибо
все жестокие избиения, все эти войны с участием армий и оружия происходили не
иначе как поздно ночью.
Но подобные неприятности отчасти искупались для общества тем, что в такие ночи
монастырь спал — если можно тут говорить о сне! — не боясь разбойников. Над ним,
