Василе Войкулеску - Монастырские утехи

привёл меня к краю пропасти. Или я добьюсь успеха, или покончу с собой. Ружье

Онишора, заряженное против медведя, висело в моей комнате.

   К счастью, эта трагедия, это чудовищное напряжение длилось недолго. Мне же

казалось, что прошли годы. На самом деле она развертывалась с быстротою молнии —

всего три дня!

   Мы приехали в деревню в воскресенье. Во вторник злые духи наслали на меня

Маргариту. В пятницу в ночь я проник к ней, запер дверь и, гонимый жестоким

страданием, упал перед нею на колени, предложил ей покинуть бедность и переехать со

мною в город, где я засыплю её украшениями и богатствами.

   Она лежала на лавке не двигаясь. Лишь улыбнулась и просила не тревожить её: она

устала.

   Тогда я склонился перед ней, как перед иконой, в земном поклоне, я припал к её юбке и

молил со слезами взять меня в мужья. Я разведу её с сыном Онишора и поселюсь с ней,

где она пожелает — здесь, в деревне, где-нибудь в другом месте, за границей,— лишь

бы она стала моей женой. Если нет, я наложу на себя руки! И было видно, что я не

шучу.

   Она побранила меня и спровадила потихоньку, сказав всего несколько слов, обошлась

со мною так, точно я был тот слюнявый придурок, что пятился из кухни, когда она его

выгоняла. Так вышел и я.

   Во дворе меня подстерегал приятель, который шёл за мною по пятам и подслушивал у

дверей. Он ничего не сказал. Только повёл меня в свою комнату, уложил в постель, а

сам всю ночь писал и меня сторожил.

   На другой день, в субботу, я был полон решимости уйти к себе, но приятель остановил

меня и наговорил мне много всего и среди прочего — я это знал,— что я был в деревне

притчей во языцех. Кроме того, как я убедился, он непоколебимо верил, что я

заколдован. Маргарита услышала, как я проклинал колдунов, и таким образом мне

отомстила. Я нашёл в себе силы рассмеяться. Но он не сдавался. Он говорил о

реальности этого феномена, о вибрациях и волнах, которые каждый из нас излучает. Он

привёл мне знаменитый в те времена пример двух людей-«радиопередатчиков» из

Братиславы, которые тогда удивили мир, и долго ещё говорил о сходстве между

феноменами, излучающими волны.

   Колдовство? Достаточно, чтобы при некоторой практике — и это тоже не без чар — к

длине твоих волн приспособилась другая воля, злая или добрая, и колдовство получает

силу. Что это в конце концов — внушение? Гипноз? Борьба между излучением двух

соперничающих воль?

   Я слушал рассеянно. И вдруг мысль о подобном колдовстве запала мне в голову.

Почему бы не попробовать? О, если бы было возможно передать ей мои мысли,

желания, трепет моего существа, чтоб она восприняла их, как радиоприёмник... Но кто

сможет повернуть выключатель, кто сможет настроить его? Колдун, только он и может,

настаивал мой друг.

   Я спросил его, есть ли в деревне колдунья. Да, есть и превосходная, она это не раз

доказывала. Он с ней подружился. В моём случае она могла бы сделать чудеса.

   Я встал. Он взял меня за руку, и мы пошли. Выйдя из ворот, я передумал. Точно

невидимая воля остановила меня, и я упрямо хотел вернуться. Меня охватила тоска по

Маргарите, словно я не видел её уже годы, словно её потерял. Приятель потащил меня

почти что волоком. Он заставил меня идти только обещанием, что колдунья отдаст

Маргариту в мои руки сегодня же вечером, что она будет мне послушна, как кукла.

   В конце деревни мы остановились у ворот колдуньи. Вошёл сперва приятель —

попросить для меня аудиенции. Мысли мои были далеко, я делал всё машинально, как

будто это был и не я. Вскоре вышел мой друг, он был весел и представил меня

Сивилле, высокой сухопарой старухе, слегка сгорбленной, с крючковатым носом и

выступающим подбородком. Лицо её было изборождено морщинами, но глаза — два

горящих угля.

   Я рассказал коротко, что привело меня к ней, и попросил любым способом сделать так,

чтобы Маргарита меня полюбила. Я всё отдам, вплоть до своей души. Она выслушала,

сочувственно кивая головой. Знаю ли я, что Маргарита сама колдунья? Что она

действует чарами и только потому мужчины, как чумовые, волочатся за ней? Что она

стара и уродлива? И, говоря это, колдунья обожгла меня углями своих глаз. Знаю ли я,

что лишь благодаря Нечистому, чьим орудием она служит, Маргарита кажется юной и

прекрасной?

   Эта проповедь вывела меня из терпения. Я ответил, что меня ничуть не волнуют

сплетни о любимой. Тем более она мне дорога. Я пришёл сюда в поисках чар или зелья,

которое раскрыло бы мне рай; может ли она приворожить ко мне Маргариту, может ли

Маргарита загореться ко мне тою же страстью?

   И казалось, я наяву увидел, как сухая рука старухи поворачивает какой-то рычаг,

ставит его на определённую длину волны, и божественная гармония уносит меня

вместе с Маргаритой в свою стихию.

   Сивилла быстро взглянула на моего друга, тот, опустив голову, несколько раз мигнул.

— Хорошо,— сказала она.— Садись.

   И я сел на табурет. Она сидела на другом, напротив меня.

   Сказать по правде, не так-то легко, когда все дьяволы клокочут в тебе, сидеть

неподвижно даже несколько минут на трёхногом деревянном табурете и чувствовать,

как шершавая рука закрывает тебе глаза и проводит по волосам, притрагивается к

затылку, макушке, крепко трёт виски, с присвистом сквозь щербатые зубы, бормоча

заклинания. Однако я покорно подчинился.

   Не успел я испуганно моргнуть, как она трижды подула мне в лицо — так,

разозлившись, фырчит на тебя кошка. Я едва разжал веки. Не знаю почему, ещё

труднее было вынести, когда она трижды подула мне на грудь. Но я взвился, как демон,

когда колдунья неожиданно наградила меня ещё трижды — она внезапно наклонилась

ко мне ниже живота и, пренебрегая приличиями, снова подула на меня — дыхание

было холодное и режущее, словно ледяное. Потом она окурила меня зловонной травой,

смешанной с шерстью зверя, расстегнула мне пиджак, раскрыла ворот рубашки и

нарисовала на левой стороне груди, там, где сердце, маленьким ножом какой-то знак в

виде четырёхконечной звёзды. Меня как будто заморозили. Я не чувствовал никакой

боли.

   Я продолжал выносить эти и другие её ухищрения со спокойствием и покорностью, всё

более странными. Я чувствовал — чего со мной не случалось с тех пор, как я узнал

Маргариту,— что всё это меня глубоко касается и нечто отпечатывается на мне.

   Старуха кончила заклятие и встала. Она разгребла в углу лачуги землю и вынула

горшок, в котором отыскала косточку величиной с чешуйку карпа. Потом поводила над

нею пальцем и нацарапала на ней звезду, такую же, как на моей груди, только

пятиконечную, одним концом вниз.

— Держи,— сказала она мне тихо,— отправляйся с этими чарами. Но один. Ни с кем не

встречайся. Чтобы тебя не коснулось дыхание человека. Если кто тебе повстречается,

сойди с дороги или обгони его. Если не сможешь, положи заколдованную косточку на

землю и скройся. Когда человек уйдет, вернись за ней. Как доберёшься до дому,

спрячься. Только увидев, что она одна, найди способ к ней приблизиться, чтобы она

тебя не увидала. Тогда всунь ей косточку, куда сможешь — в волосы, на грудь, за пояс.

Да не бойся. И всеми силами старайся подумать в эту секунду обо мне и громко крикни:

«Матушка, подпрыгни!»

   Я вырвал талисман из рук Сивиллы и бросился бежать. Сердце моё учащённо билось

всю дорогу. Чтобы выполнить условие, я должен был быть совершенно один. Друг мой

остался у колдуньи. Впрочем, ему надо было с нею сосчитаться. Я уполномочил его

непременно заплатить ей за труды.

   Когда я прибежал домой, стояло ещё утро. Двор был пуст. Моя любимая на крыльце,

склонясь над горшками, пересаживала цветы.

   И любовь, любовь более опустошающая, чем когда-либо, бросила меня к ней. Она меня

почувствовала; но ещё до того, как она повернулась, чтобы защищаться, я засунул ей

сзади за пояс заколдованную кость. И крикнул, как учила меня старуха.

— Ты что? — обернулась она ко мне с воплем, пронзающим, как кинжал.

   По дороге домой я подобрал майского жука, которого собирался посадить ей на рубаху,

а вместе с ним подсунуть заколдованную кость.

   В ответ на её вопль я показал ей жука, притворясь, будто он полз по ней и собирался её

укусить.

   Но в этот миг произошло нечто чудовищное.

   Передо мною стояла ведьма, с глазами белёсыми, как белок переваренного яйца,

лопнувшего от жара, нос её изъела язва, ввалившиеся щеки запали глубоко, и беззубые