Василе Войкулеску - Монастырские утехи
монастырь спал — если можно тут говорить о сне! — не боясь разбойников. Над ним,
словно провидение, бдели грохот таза и шум выстрелов.
Победитель же после этой гигантской битвы спал без задних ног целый день и всю
следующую ночь и вставал потом ещё более воодушевлённый и рачительный.
Но таз и пистолеты пускались в ход редко — раз или самое большее два в году, в
середине великих постов и воздержаний, соблюдаемых Евтихием с большим тщанием.
Другие же, мелкие или средние искушения — всего лишь дьявольские щипки и пинки,
— случались очень часто, иной раз ни с того ни с сего, а иной раз и вызванные самим
чудаком-монахом. Но поскольку их было невпроворот, то монастырь не обращал на
них внимания.
Ибо блаженный не только не избегал искушений, но призывал их нарочно всеми
возможными способами.
— Это грешная леность,— говорил он братьям,— наслаждаться спокойствием в
монастырской тиши... Монах должен быть всегда в борьбе, постоянно начеку и
неусыпно стоять супротив врага своего дьявола. Иначе ты доказываешь, что живёшь в
мире и добром согласий с сатаной... И поскольку вы оба идете рядом и по одной
дороге, то он поставит тебя на четвереньки, когда ты этого и не ожидаешь, и
покатишься ты прямо в геенну огненную.
— Но зачем нам самим накликать на себя искушения и бороться со страстями,
вызванными нами же без особой нужды? — спрашивали иные братья.
— Потому что это и есть истинное дело монаха, не кухня, не помешивание мамалыги
и не дремота на клиросе, как иные полагают,— выговаривал им блаженный.
— Не прав ты, отец Евтихий.— воспротивились, кто позубастее.— Это означало бы, что
мы искушаем долготерпение божие, а господь сам посылает нам, как Иову и другим
святым, испытания, когда на то есть его воля. Но забегать вперёд и призывать самим
искушения нам представляется высокомерием, ибо таким образом мы считаем себя
сильнее, чем есть на самом деле, а это грех.
— Полноте! Если помыслить глубже, то поймешь, что невведение во искушение тоже есть
испытание. И ещё более тяжкое: всевышний оставляет тебя, дабы посмотреть, что делаешь
ты наедине с самим собою. Ибо пресыщение тишиной и душевным покоем есть такой же,
если не больший, грех, как пресыщение пищей или питьем. Должно всегда, неусыпно
противостоять искушениям, ибо если бы не искушения и страсти, не были бы увенчаны
и добродетели, как говорит святой Антоний, чьему великому примеру нам следует подражать.
И, сказав так, он затыкал им рот.
Следуя по этому пути, он окружил себя всем, что толкало в объятия греха. Войдя в
его келью, братья неизменно таращили глаза при виде выстроившихся в ряд штофов,
коими были уставлены полки шкафа, открытого наподобие еврейской лавчонки.
— Брат Евтихий, что это за бутылки? — спрашивали они его с притворным недоумением,
хотя доподлинно всё знали, и у них текли слюнки.
— То не бутыли, то бесы, меня, грешника, искушающие...— отвечал отец Евтихий со
смиренной гордостью.
— Как бесы?! — продолжали они разговор в надежде, что он откроет им одну из
бутылей.
— Бесы, запертые и закрытые пробками.
И он хмурился.
Ибо отец Евтихий всегда держал перед глазами вина, водку, наливки и другие
подобные напитки и пользовался ими с таким расчётом, чтобы они постоянно
возбуждали его воображение... Когда приходило искушение, бутыли оживали и
посылали ему улыбки и восхитительные запахи, волновавшие его ноздри. Мысль
монаха возгоралась, жажда спускалась от пересохшей глотки до самого живота,
возжигая в нём пламя. Тогда он бросался к бутылям. Но вместо того, чтобы припасть к
ним, он опускался на колени, метался, борясь с собой, пока не побеждал искушения.
После чего засыпал... Другой раз, коли чувствовал, что опасность близка и готова
победить его, то брал штофы, сгружал их в корзинку, садился в лодку и грёб к середине
реки, к плавню, где вода была не меньше двух саженей глубиною. Там, одну за одной,
бросал он бутыли, и они с бульканьем уходили на дно.
— На тебе, дьявол! — кричал он бутылям.— На!.. Иди на дно морское, где ты,
проклятый, пребудешь в нетях тысячу лет!
И, успокоенный, возвращался в келыо. Монахи обнаружили этот дьявольский омут
отца Евтихия.. И после полудня, когда монастырь спал, обвязывали одного из братьев
верёвкой, давали ему в руки тяжёлый булыжник и опускали в воду. Погружающийся с
шумом уходил на дно и шарил там по всем ямам, пока не натыкался на штоф,
нежившийся в тине наподобие сонного рака. Тогда он дёргал за верёвку — сигнал, чтоб
его тащили наверх... И так несколько раз: они не успокаивались, пока не избавляли от
проклятия хотя бы несколько бесов блаженного.
Равным образом было и с искушением чревоугодием— блаженный не знал поражений,
хотя чердак над его кельей был полон припасов, и сам он неустанно заботился, чтобы
там всегда висели на балках ветчина и сало, копчёное мясо, сухие говяжьи колбасы, а
также другое скоромное. Кое-что, правда, малость протухло от столь долгого хранения,
но, как бы то ни было, Евтихий ни к чему не притрагивался не только в дни
воздержания, но даже и когда поста не было, и по большим праздникам. С тех пор как
постригся в монахи, он мяса в рот не брал. Время от времени спускал он копчёности в
свою келью, раскладывал их среди штофов, смотрел на них, нюхал а потом падал ниц и
бился как очумелый. Черти просто лопались от злости, напрасно пытаясь заставить его
хоть раз отведать чего-нибудь скоромного. Одержав очередную победу, он,
успокоенный, взгромождал колбасы на место, точно атлетические гири, с помощью
которых упражнялся, дабы всегда были крепкими и напряжёнными духовные мышцы
воли и воздержания.
В наше время его бы уж непременно причислили к сумасшедшим, определив у него бог
знает какой психоз с галлюцинациями или эпилепсию с бредом. Но в начале прошлого
века, когда Евтихий ушёл в монастырь Черника, говорили, что, мол, есть такой
известный и достойный монах, который следует знаменитому отшельнику, великому
Антонию, в своей борьбе с искушениями. И ещё много подобных ему схимников
процветали тогда в скитах Востока. С той большою, однако, разницей, что у Антония и
других искушения были всего лишь пустыми соблазнами воображения, рождёнными в
их разгорячённом мозгу желаниями и страстями. Тогда как заслуги и слава Евтихия
были тем большими, что искушения его были осязаемые, доподлинные — мясо и вино,
как сказали бы мы, настоящие. И, сверх того, Евтихий жил не под укрытием пустыни,
куда не ступала нога человеческая или нога женщины, но в монастыре, славившемся
своим достатком, благами и льготами, от коих жирели собратья благочестивого. Да к
тому же расположен был монастырь неподалёку от Бухареста, изобиловавшего
корчмами и трактирами, которые не только, казалось, подмигивали, но тянули за
рукава и за полы рясы,
В великом его рвении побороть врага нашего дьявола одно только жестоко
печалило отца Евтихия: для доподлинной войны с демоном похоти не было у него под
рукой женщины. И из-за того чувствовал он себя убогим, вроде как об одном крыле.
Должно было довольствоваться лишь тем, что измышляли бесы, которые тешили
воображение острыми соблазнами, искушали его глаза и щекотали над животом;
соблазны эти все разрастались, оживали, обретали плоть, выставляли напоказ груди,
открывали икры, протягивали розовые руки — как он видел когда-то на картинках,
найденных в часослове одного монаха. Он получал некоторое удовлетворение от того,
что все-таки познал обольщение враждебного пола падшей Евы, с которой горел
желанием помериться силами по-настоящему, а не так, просто в видениях. Сказать по
правде — и это служит к его чести — он просил у игумена позволения привести в
келью молодую прелестную женщину, ту, что частенько приходила по делам и без
оных и околачивалась в монастыре. С её помощью намеревался он представить
доказательство своего воздержания.
— Отец игумен,— горячо просил он,— испытайте меня. Оставьте её у меня хоть на
три ночи, и вы убедитесь своими глазами. Ваше высокопреподобие будете стоять у
окна и сами увидите, что я не впаду во искушение.
— А как ты это сделаешь? — интересовался игумен.
— Стало быть, уложу её голую на постель, а сам хоть лопну, но не приближусь.
Только буду смотреть на неё и молить бога, дабы даровал он мне победу над врагами,
которые, высунув языки, будут осаждать меня со всех сторон.
