Избранные произведения - Пауль Хейзе
Словно не слыша его оправданий, тетушка продолжала прясть свою нить, перейдя к обвинительным вздохам.
— Господи Боже мой, ведь ты, бывало, сиживал у меня на коленях!
Этот неудержимый поток глупости и несправедливости еще сильнее раздражал его.
— Ежели недостает именно этого, — сердито сказал Конрад, — то горю вполне можно помочь: коли в самом деле желаешь, я сяду тебе на колени.
На сей раз не засмеялись даже девушки. Все они серьезно и смущенно смотрели перед собой, опустив глаза, а когда он удивленно попытался понять в чем дело, вдруг обнаружил, что рядом с ним за столом сидит мать, болезненнобескровная и слабая, закутав голову платками.
Конрад побледнел, но потом взял себя в руки.
— Здравствуй, мама! Как ты себя чувствуешь? — участливо, робким голосом спросил он.
Ответом на вопрос сына были слабая дрожь бескровных губ и укоряющий взгляд.
— Я тебя спросил, как ты себя чувствуешь, — обиженно повторил он.
Отворачивая лицо, мать едва слышно выдохнула:
— Так, как могу себя чувствовать.
— Ну, это может быть по-разному, — возразил Конрад. — Мне очень хотелось бы узнать, как твои дела именно сейчас. — Голос его дрожал, ибо что-то возмущалось в его душе, нечто такое, что он с трудом в себе подавлял.
И снова над столом нависло молчание, но на сей раз не досадное, а робкое. Только мать и тетка время от времени обменивались короткими замечаниями с таким видом, будто рядом не было никого, кроме них двоих.
— Как громко трещат кузнечики, — прошептала мать, страдальчески морща лоб и боязливо натягивая на уши платки своими тонкими, бледными, исхудавшими пальцами.
Тетка согласно добавила:
— А дрозды в Хутцлисбюле завелись с четырех часов утра.
Конрад прикусил губы и уставился в потолок.
— Дрозды завелись, — машинально повторил он. — Дрозды, которые завелись. Надо же — дрозды и вдруг «заводиться». — Внезапно его охватил безудержный смех, сотрясший все тело.
Тут тетка вновь схватилась за носовой платок, а мать смерила сына долгим взглядом, в котором сквозили горе и отчаяние.
Этот взгляд мгновенно убил смех, поселив в сердце Конрада мрачный гнев.
Какое-то время он еще сдерживался, но потом, когда за обоими столами не раздалось ни звука, Конрад сорвался.
— Можно подумать, что мы сидим на поминках, — сказал он сквозь зубы, отбрасывая нож и вилку.
— Не все вроде тебя расположены вечно смеяться и фиглярствовать, — укоризненно заметила мать.
После этого упрека Конрад окончательно потерял самообладание.
Громко, словно священник в церкви, он крикнул на всю комнату:
— А я утверждаю, что сидеть с кислым видом — непозволительная, непростительная дерзость, если несчастье щадит дом, если не на что жаловаться, если всего в достатке, все живы и пока здоровы, если нет забот и никто не голоден. А все делают вид, будто смерть нанесла свой удар. Это же нехорошо, это ведь просто неблагодарность. Вести себя так — значит не заслуживать снисхождения, которое дарит судьба.
Тут за его спиной вдруг оказалась Анна — он и сам не знал как — и сильно дернула брата за рукав.
— Конрад! — приглушенным голосом укоряла сестра, — ты в своем уме?
— Нет, я не в своем уме! — еще громче крикнул он. — Но я высказал серьезную, разумную мысль и повторю ее еще раз. Обладать счастьем и носить на себе маску несчастья всего лишь из-за желания попричитать и поплакаться, из показной скорби — это кощунство, дерзость. Кто делает так, почти накликает на себя несчастье.
Теперь мать, опираясь руками о стол, поднялась с места и неверными шагами направилась к двери.
Тетушка же сочла возможным подхватить эстафету ее горя и печали. Брюзжа и бросая на всех косые недобрые взгляды, она пыталась убить любое проявление радости. А поскольку девушки, постепенно осмелев, начали тихо болтать между собой, она пролаяла:
— Замолчите! — Немного погодя, когда Лизабет подала на стол для прислуги огромное блюдо с жарким, тетушка возмущенно всплеснула руками: — Боже правый! — и осенила себя крестом. — Что за телячье жаркое невероятных размеров! В наши времена прислуга была вне себя от радости, если ей доставался кусочек постного мяса из супа!
В столовой будто бомба взорвалась. Кельнерши вскочили со своих мест, отталкивая тарелки. Красные как раки от гнева они задыхались, возмущались, протестовали.
— Если вам жалко жаркого, — крикнула Бригитта, — если вы нам завидуете, то жрите его сами, мы не притронемся.
При виде этой сцены у тетушки разлилась желчь.
— Встать! — заорала она. И сама подала всем пример, поднявшись со стула и вновь плюхнувшись на него. Одновременно она стучала по столу черенком ножа, будто молотком.
Девушки невольно послушались, хотя с ворчанием и неохотой. Однако к жаркому они все равно не притронулись, строптиво спрятав руки под фартуками.
Тогда тетушка заковыляла к их столу, схватила блюдо с жарким и швырнула в сторону кельнерш.
— Жрать, — гаркнула она, — если уж подано! Пока не остыло!
Горя негодованием, кельнерши метали на тетушку злые взгляды. Жозефина шипела проклятия, Бригитта ощерила зубы, Хелена и Берта плакали от досады. Никто не притронулся к еде, за исключением Катри, которая вообще сохраняла спокойствие.
— Что касается меня, — сухо заявила она, — я буду есть как ни в чем не бывало.
Тетушка не нашлась что ответить, понимая, что не сможет ударить рослых и крепких девчат. Да и вообще она не привыкла бить слуг. И все же только такие действия казались ей единственно верным выходом из положения, ибо других она не сумела придумать. Тетушка стояла бессильная и растерянная; в ее сверкающих злобой глазах проглядывало отчаяние. Она была похожа на престарелую гадюку, впервые понявшую, что ее яд бессилен. Как в былые времена, она держала в узде и муштровала всю челядь в «Павлинах»! Если надо было вышколить служанку, если не хотела слушаться повариха, если предвиделись буйные гости, тотчас же посылали за тетушкой Урсулой в Хутцлисбюль. А теперь ей приходилось терпеть открытый протест этих соплячек! Ее уже давно одолевали разные недуги, она сносила их героически, но сейчас впервые ощутила старческую немощь.
Когда тетушка вновь прихромала на свое место, это было похоже на отступление после проигранной решающей битвы. Она чувствовала: ее власть кончилась. А так как ей не хотелось с этим мириться, она тотчас же засобиралась домой — чем скорее, тем лучше — к своим трем кошкам, к кофе с цикорием, к покладистым и безответным девочкам-сироткам.
Конрад встретил ее с заранее заготовленным выговором, не слишком резким, но и не мягким, холодно и сдержанно.
— Тетушка! Я чту наше родство и чрезвычайно благодарен тебе за твою бескорыстную помощь, но вряд ли мои родители согласились
