Избранные произведения - Пауль Хейзе
— Роза прямодушной откровенности и честности! — самодовольно поправила Катри, буквально раздуваясь от гордости за свой кантон и от чувства некоего превосходства сродни расовому.
Конрад, которого раздражал ее надменный местный патриотизм, бросил на Катри насмешливый взгляд.
— Роза прямодушной откровенности, — съехидничал он. — Если речь идет о прямодушии, значит, это никак не может быть вьющаяся роза, живая изгородь. «Открытость, откровенность» исключают понятие бутона. Нет, вовсе не «роза кого-то» или «роза чего-то», а просто нечто на — роз: фосфоронекроз.
Бурей аплодисментов слушатели простили Конраду небольшую колкость с его стороны, тогда как униженная Катри, пунцовая от стыда и гнева, бросила на него разъяренный взгляд.
И только Жозефина заявила, что вообще не согласна с такими разговорами.
— Что это сегодня с нашим строгим господином хозяином? — сердилась она. — Он упорно стремится навязать нам какие-то потусторонние загадки. То «конец страху», то «некроз, некролог». Фу, можно и правда поверить, будто вы уже собираетесь писать завещание. А теперь я хочу загадать вам загадку. Тихо! Внимание, навострите уши! Что ходит на двух ногах, а все-таки не курица и почему?
— Бенедикт, кучер, — весело ответила Берта.
Жозефина поморщилась с видом умудренного школьного учителя:
— Берта, ты рассуждаешь нелогично. Во-первых, Бенедикт не ходит, а спотыкается; во-вторых, если имеется в виду курица, это не может быть мужчина, в противном случае был бы «не петух». В-третьих, разве у Бенедикта нельзя спросить, «почему»? Стоит только взглянуть на него, чтобы понять, почему. Нет, это Бригитта, потому что она гусыня.
Принимая вызов, Бригитта скорчила гримасу, зашипела на Жозефину, высунула язык и проблеяла, словно овечка.
Теперь уже тетушка не намерена была больше терпеть эти бессмысленные шутки. Она несколько раз шумно выражала неудовольствие по их поводу — ворчала, бурчала себе что-то под нос, кашляла, топала ногами, двигала стулом, швыряла ложки и тарелки. Терпение ее лопнуло.
— С каких это пор швейцар не обедает за общим столом? — гаркнула тетушка Конраду, сидящему напротив. Резкий и грубый, ее окрик прозвучал, будто треск лопнувшего горшка. — Ага, ясно! Он недостаточно благороден для господина лейтенанта.
— Дело не в благородстве или отсутствии такового, — спокойно возразил Конрад. — Дело в том, что швейцар — дерзкий хам, с которым мне вскоре придется еще поговорить.
— Я не знаю, — со вздохом продолжала тетушка, возводя очи горе, словно мученица, — но со времени этой проклятой военной службы ты стал похож на перчатку, которую вывернули наизнанку.
— Если бы так, то это было бы сплошным плюсом, — ответил Конрад. — Ведь перчатки никогда не были у тебя в фаворе.
— И вообще, — бурчала тетушка, — зачем эта бессмысленная муштра? Если народы Европы хотят сохранить мир, если европейские князья в своем ненасытном тщеславии алчут чужих территорий…
Конрад перебил ее:
— Ну, народы и князья Европы, стисните зубы! Ее высочество тетушка Урсула из Хутцлисбюля собственной персоной прочтет вам мораль.
Смех, раздавшийся за столом, где сидели кельнерши, поддержал нагоняй племянника, так что тетушка испытала двойное унижение.
Обед продолжался в удручающем молчании, с торопливым проглатыванием еды и бесконечными, невыносимыми паузами. А в это время на лугу какая-то пичужка непрерывно пилила свое «тюи-тю» с таким ликованием, словно не могла до конца поведать о своем майском счастье.
Повариха, верная старая Лизабет, подав на стол овощи, задержалась возле тетушки и что-то нашептывала ей, непрерывно бросая враждебные взгляды на Катри. Тетушка выпятила губы.
— У всякой пташки свои замашки, — нарочито громко выкрикнула она, покосившись в сторону Катри: — Кажется, есть такие гости, которым это нравится.
— Что? — В голосе Конрада прозвучала угроза.
— Ну, когда какая-нибудь кельнерша расфуфырится, словно призовая овечка при игре в кегли, и выставит напоказ оголенные руки, так что смотреть тошно, да еще бесстыже пялит глаза, будто бог весть кто.
Конрад мысленно подбирал в уме слова, чтобы как следует отчитать тетушку, но Катри не стерпела, взволнованно вскочила с места и едко бросила в ответ:
— Наряд, который на мне — всеми уважаемый национальный костюм. А оголенные руки могут показаться неприличными лишь какому-нибудь бесстыжему дряхлому развратнику, да еще, пожалуй, старому завистливому огородному пугалу в юбке. А если я смотрю прямо и не прячу взгляд, так это потому, что не ведаю, с какой стати и перед кем обязана опускать глаза. Впрочем, если я тут кому-то перешла дорогу, пусть только даст знать. Я себя не навязывала, да и пришла только потому, что фрейлейн Анна Ребер лично разыскала меня на водном курорте и упросила помочь.
— Катри! — настойчиво сказал Конрад. — Если вас позвала моя сестра, это все равно, что вас пригласили отец или мать. От их имени я прошу вас остаться. Пусть вас не вводят в заблуждение попреки незваных особ.
И он спокойно сел.
— Ежели так, — ответила Катри, — хорошо. Вы хозяин, я верю вашему слову. А мнение моих неблагожелателей для меня значит не больше, чем скрип мельничных колес.
Однако тетушка не хотела примириться с поражением. Сделав несколько бессловесных попыток выразить свое возмущение, она разразилась целой тирадой по адресу Конрада:
— Ага! Ты, похоже, один из тех, кто при виде кирпично-красных щечек сразу начинает влюбленно косить глазами, будто курица перед навозным жуком. А о внутренней ценности, о добродетели теперь никто даже не спрашивает.
Тут уж Конрад не стерпел.
— А ты, — ответил он, — ты принадлежишь к числу тех, кто считает признаком женской добродетели зоб.
Залп безудержного хохота, последовавшего за этими словами, а также слезы на глазах у тетушки свидетельствовали о том, что он попал не в бровь, а в глаз. Теперь Конрад глубоко сожалел о том, что невольно сорвалось с языка: он совсем забыл, что у тетушки зоб, и ему было нестерпимо стыдно после такой бестактной выходки. Он изо всех сил пытался исправить положение. А между тем тетушка извлекла носовой платок, принялась вытирать глаза и, запинаясь, сказала:
— Только помолчи, Конрад, ради Бога, помолчи. Было время, когда я не казалась тебе уродливой, несмотря на зоб.
— Это время еще не миновало, — изо всех сил старался уверить он, — ты и сейчас для меня вовсе не уродливая.
Но тетушка, не ступив на спасительный мостик, наведенный племянником, продолжала сокрушаться с видом жертвы:
— Ведь были же когда-то прекрасные времена, когда ты был еще маленьким мальчиком!
— Милая, дорогая тетушка, разве я виноват, что вырос и стал взрослым? Ты ведешь себя точно так же, как моя мать. Меня постоянно упрекают, словно за измену, за то, что я стал мужчиной. Черт побери, не могу же я ради вашего удовольствия всю жизнь провести с соской. Или чего вы, собственно говоря,
