Другой дом - Джеймс Генри
— Тогда я могу уехать. Она и правда в безопасности.
— Спасибо, — сказал Тони и убрал руку.
— Что до особы, о которой вы говорите, то если вы обещаете… — Деннис замялся.
— Она в безопасности, — повторил Тони.
— Это все, о чем я вас прошу. Доктор позаботится об остальном.
— Я знаю, что будет делать доктор. — Тони на миг замолчал. — А что будете делать вы?
Деннис помедлил с ответом, но в итоге все же заговорил.
— Все что угодно, кроме женитьбы на ней.
Во взгляде Тони на мгновение вспыхнуло восхищение и тут же погасло.
— Я вас не понимаю!
— Я и сам ничего не понимаю — знаю только, что вокруг меня сущий кошмар, где я — это не я, она — не она, вы — не вы и все кругом — не те. Когда-нибудь, надеюсь, я проснусь, но пока…
— Впереди еще много кошмаров? О, сколько угодно! — взволнованно произнес Тони.
— У меня, не у вас. Для вас худшее позади, — прямолинейно заметил его собеседник.
— Позади? Теперь, когда вся моя жизнь пущена под откос?
В секундном молчании Видала чувствовалась какая-то непоколебимая твердость.
— Это вы сейчас так думаете!.. — Затем он добавил, уже мягче: — Я понимаю, до чего вам сейчас все омерзительно.
На лице Тони отразилась неизбывная мука; его воспаленные глаза наполнились слезами.
— Она убила… она замучила мою дочь. И сделала это, чтобы обвинить во всем Джин.
Он вновь поднял взгляд на Денниса, который воскликнул с простодушной серьезностью:
— Бедная девочка! Славная, добрая девочка!
Поддавшись внезапному порыву, который настолько не вязался с прозвучавшей в его последних словах растроганностью, что мог показаться почти диким, он крепко сжал плечо Тони.
— Она топила ее. Держала под водой. А после бросила там.
Оба побледнели, взглянув друг на друга.
— Я теперь бесчестный человек, — произнес Тони, — все будут считать меня бесчестным.
Деннис надолго замолчал, будто выражая таким неловким образом свое согласие со сказанным, но после все же выдавил из себя, уже другим тоном:
— Всему виной ее страсть.
— Всему виной ее страсть.
— Она любит вас!.. — выпалил Деннис, хоть эти слова и не имели никакого значения перед лицом страшной действительности.
— Она меня любит! — Отражение этой простой и чудовищной истины застыло на лице Тони. — И вот что из этого вышло: ее злодейство, мое молчание. Своим молчанием я покрываю преступление и умножаю жестокость — и я всегда буду ненавидеть себя за это. Но я хотя бы вижу все как есть, и я сдержу слово, что дал ей в первые минуты, обезумев от ужаса. Как я решил тогда, так пусть и будет.
— Я знаю, что вы решили, — сказал Деннис.
Тони удивился.
— Так вы с ней говорили?
Деннис ответил не сразу.
— Я знаю об этом от доктора.
— Ясно… — Тони на мгновение задумался. — Полагаю, она…
— Не станет об этом распространяться? Можете положиться на меня! — Деннис снова протянул ему руку. — Прощайте.
— Вы заберете ее с собой?
— Сегодня же.
Тони не разрывал рукопожатия.
— Ее отъезд чем-то поможет Рэймиджу?
— Все сходится. Три часа назад я приехал за ней.
— То есть это будет выглядеть, как будто вы всё спланировали заранее?
— Да, ради того, о чем она объявила вам. Ради союза наших любящих сердец! — ответил Деннис Видал.
Он подошел к дверям, ведущим в холл, но Тони остановил его.
— Так я ничего не могу для вас сделать?
— Все уже сделано. Мы помогли друг другу.
Все таившееся глубоко в душе Тони зашевелилось вновь.
— Я имею в виду, потом, когда ваши трудности останутся позади.
— Они не останутся позади никогда. Вернемся к этому, когда вы сами будете счастливы.
Бескровное лицо Тони приняло удивленное выражение.
— Разве я могу… хоть когда-нибудь?..
Не успел он договорить, как распахнулась дверь, за которой прежде скрылась миссис Бивер, и их глазам предстала Джин Мартл. Деннис предпочел ретироваться.
— Спросите у нее! — бросил он с порога.
XXXII
Она бросилась к Тони, причитая:
— Мне нужно с вами поговорить — нужно поговорить! Но как мне теперь смотреть вам в глаза? Простите ли вы меня когда-нибудь?
Он сразу же подхватил ее, и в мгновение ока пропасть, разделявшая их, исчезла: он протянул руки ей навстречу, и она рухнула в его объятия. Стоило им оказаться наедине, как долго сдерживаемые чувства вырвались на свободу; и ему нужно было лишь крепче прижимать ее к себе, а ей — рыдать на его груди, будто сама эта близость позволила ей дать волю слезам. Никакое блаженство не шло в сравнение с тем чувством, с каким он обнимал ее, а она к нему прижималась; они стояли молча и недвижимо, будто полностью слившись друг с другом в своем отчаянии; тишину нарушали только всхлипы Джин. Казалось, они стали неразделимы. В этом долгом объятии не было места никаким границам и недомолвкам: все их смыло могучим потоком, который столько лет нес Тони и Джин по течению, а сейчас затопил все вокруг, не оставив ничего, кроме всепоглощающего чувства потребности друг в друге. В нем была вся прелесть нежности, таившейся годами, и даже сейчас, когда они стояли, не размыкая объятий, поначалу казавшейся слишком дикой и невозможной, чтобы говорить о ней вслух. Но удивительное дело: когда Джин, наконец, отстранилась, оба не испытывали ни страха, ни изумления — ничего, кроме безмерного молчаливого понимания. Горькое чувство раскаяния Джин, точно прилив, подхватило ее и отнесло сюда, к нему, прочь от остальных.
— Они говорят, я больна, я не в себе, — вновь заговорила она, — они хотят, чтоб я замолчала, говорят мне принять лекарство, лечь, постараться поспать. Но я себя чувствую так ужасно, точно я сама это сделала, и когда они мне сказали, что вы здесь, я поняла, что могу и правда сойти с ума, если тотчас же вас не увижу. Но видеть ее мертвой — видеть ее мертвой! — этого я пережить не могу: слишком жутко!
В отчаянии она продолжала всхлипывать, раскачиваясь всем телом взад и вперед. Она разбередила его собственное горе, и от этого ей было еще больнее. В какой-то момент они разошлись в разные стороны, настолько поглощенные собственным страданием, что были уже не в силах разделить его друг с другом. Однако спустя какую-то минуту вновь очутились лицом к лицу, став, казалось, еще ближе и проникшись еще большим взаимным пониманием — хотя в лицах обоих, да и в том, как легко они вновь оказались рядом, читалось ясное осознание всей опасности их поспешного сближения и решимость не осквернять этот союз неосторожным касанием. Тони не шли на ум пустые слова и бессмысленные утешения; ее жалобы лишь заставили его еще острее осознать случившееся; теперь они оба пребывали в смятении, и Джин снова и снова бранила и обвиняла себя.
— Это я, это я отпустила ее; вот что самое страшное. Мне нельзя было — нельзя было ее отдавать; можно было закричать, позвать на помощь. Но как я могла представить… предугадать? Даже в самом страшном сне…
Она осеклась и, задрожав, осела на софу. Пока она всхлипывала, он мерил шагами комнату, то подходя ближе, то снова отдаляясь.
— Я помню ее лицо, когда она уходила: она так смотрела на меня, будто знала, что произойдет. Ей было страшно и непонятно; она знала — знала! Это был последний раз, когда она на меня посмотрела, — а я ведь даже не поцеловала ее на прощание! Я ведь была совсем рядом, я могла бы ее схватить, удержать — но я даже пальцем не шевельнула! Я была рядом, так близко — наверное, она в испуге меня звала! А я не слышала, я не пришла — я своими руками ее отдала на заклание! Это теперь мое вечное наказание: видеть ее в руках этой… этой!
Джин наклонилась и спрятала лицо в ладони; отзвуки ее глухих рыданий заполнили комнату.
Тони остановился перед ней, беспомощно наблюдая за ее страданиями.
— Это был первый раз за много лет, когда вам пришлось оставить ее. Она всегда была больше вашей дочерью, чем моей.
Джин посмотрела на него так, как смотрят на бурю, бушующую за окном.
