Виллем Элсхот - Избранное
— Но послушайте, сударь, — сказала женщина, которая, судя по всему, была уже окончательно заворожена и лишь вяло пыталась сопротивляться, — теперь вы назвали еще и мое имя, вам не кажется, что это все же несколько…
— «Читатель, — продолжал я, — ты посетил уголок Брюсселя, о существовании которого не подозревал. Разве сердце твое не преисполнено благодарности? Ведь ни один гид в мире не привел бы тебя сюда. Даже туристское бюро „Ориент“, знающее немало привлекательных мест, и то не показало бы тебе этот уголок. Зато теперь ты можешь спокойно рассказывать друзьям и знакомым, всем подрядчикам, архитекторам и владельцам отелей, что именно здесь, в тишине, без рекламной шумихи изготовляются самые лучшие кухонные лифты».
Заключительные аккорды я исполнил вдохновенно и нараспев, с длительными паузами после каждой запятой, красноречиво выделяя все «теперь», «здесь» и «самые лучшие». После того как я произнес слова «кухонные лифты», воцарилась жуткая тишина, какая бывает только в церкви во время причастия. Эту тишину нарушила госпожа Лауверэйсен. Грузно поднявшись с кресла, она открыла дверь в мастерскую и так громко окликнула брата, что он тотчас же оставил свой станок и ринулся к ней.
— Слушай, Питер, сейчас я тебе кое-что прочитаю, — таинственно сказала она.
Она взяла у меня из рук исписанные листки и протерла свои очки, а кузнечных дел мастер обнажил свою убогую голову и ловко извлек изо рта жевательный табак, который мешал ему говорить.
— «Есть, во всяком случае, одна фирма, которая осталась на своем посту». Нет, это не начало, — пробормотала госпожа Лауверэйсен, которая не могла разобраться в нескрепленных листках бумаги.
— Разрешите, я помогу вам, сударыня?
И Боорман взял в руки статью, разложил по порядку страницы, снова вручил их мне и велел во второй раз прочитать всю статью от начала до конца для господина Лауверэйсена.
— Остерегайтесь «роялей», — шепнул он мне.
Поскольку я уже знал текст почти наизусть, на этот раз я прочитал статью не только без единого рояля, но и с таким чувством, словно декламировал «Зимовку голландцев на Новой Земле»[27]. Слушатель зримо ощущал, как чужестранец скитается по городу, как собаки грызут кость, а фабрики покидают центр Брюсселя и скорбной вереницей удаляются за черту города.
— Так, Питер, что ты на это скажешь? — спросила госпожа Лауверэйсен после того, как я с убежденностью пророка еще раз заверил, что именно здесь, в тишине и без рекламной шумихи изготовляются самые лучшие кухонные лифты.
Кузнечных дел мастер бросил унылый взор на кипу технических спецификаций, лежавшую на столе, затем взглянул на Боормана и наконец переключил свое внимание на собственную персону, которой он попытался придать солидность, подкрутив растрепанные усы.
Подобное отсутствие энтузиазма вызвало у его сестры сильнейшее раздражение.
— Разве это не замечательно, Питер? — спросила она. — Скажи же что-нибудь! Ведь, в конце концов, эта статья посвящена тебе!
Мастер Лауверэйсен явно всеми силами пытался выдавить из себя какие-то слова. Подтянув брюки, он робко заметил, что около Биржи нет никаких скамеек.
Воспоследовало зловещее молчание. Слова Лауверэйсена повисли в конторе, как грозовая туча, хотя сестра и смерила его уничтожающим взглядом. Мне казалось, что вот-вот произойдет взрыв, который отравит райский аромат, разлившийся во время чтения нашей прекрасной статьи. Омерзительный призрак истины встал между нами.
— Послушай, Питер, — с мягким укором сказала заведующая техническим отделом, — какое это имеет значение?
И она посмотрела на нас с таким видом, словно хотела сказать: «Да, он — мой брат, но я в этом не виновата».
— Мы сделаем так, как желает господин Лауверэйсен, — с отеческой снисходительностью согласился Боорман. — Замените скамейку столиком кафе, господин де Маттос. Сударыня, наш главный редактор употребил слово «скамейка» только потому, что это классический и поэтический аксессуар отдыха. Но «столик кафе» ничуть не хуже «скамейки»; быть может, даже лучше, потому что за ним можно не только отдохнуть, но заодно и выпить пива.
Сначала рассмеялся урод-фотограф, который в ожидании предстоящей работы сидел молча, и тотчас же атмосферу еще больше разрядил веселый смех самой матушки Лауверэйсен.
Подумай, что и мне следует как-то отреагировать, я в меру своих возможностей изобразил гримасу — ту самую, что делал мой друг-политик всякий раз, когда хотел создать у аудитории впечатление, будто он улыбается. Помнишь, я увязался за ним в тот памятный день, когда познакомился с Боорманом. Мой патрон получил заслуженную дань одобрения от нашего трио: от Пиперса его сдавленным хихиканьем, от госпожи Лауверэйсен ее громким смехом и от меня моей льстивой ухмылкой. Один только мастер Лауверэйсен не смеялся — он то и дело поглядывал на дверь мастерской, словно опасаясь, как бы его люди чего-либо не заметили.
Решив, что кузнечных дел мастер уже в достаточной степени изолирован, Боорман спросил, есть ли у него еще какие-нибудь замечания по содержанию статьи.
— Ах, — ответил Лауверэйсен, — мне это, в общем, довольно безразлично, но я бы не называл их черноликими. Если им когда-нибудь доведется это прочитать, они заварят кашу.
И он взглянул на свою сестру с таким видом, словно заранее предупреждал ее, что тогда ей самой придется расхлебывать эту кашу.
— Вы, конечно, имеете в виду тот абзац, где говорится, что большинство фабрикантов вынуждены были вместе со своим черным народцем бежать за черту города и так далее? — спросил я как нельзя более почтительно.
— Вот именно, сударь, — благодарно отозвался кузнец. — Но мне послышалось, будто у вас говорится «черноликие», а не «черный народ». Они еще скажут, что мы их обзываем неграми, понимаете?
— Господин де Маттос, — сурово одернул меня Боорман, словно я утверждал обратное, — замечание мастера Лауверэйсена вполне справедливо. «Черный народец» — это, конечно, не «черный народ», потому что окончание «ец» придает слову ласкательный оттенок, но рабочие этого не поняли бы. Не будем метать бисер перед свиньями — замените слово «черный» словом «трудолюбивый». Или, скажем, напишите «крепкий народец», потому что в слове «трудолюбивый» есть что-то принижающее человека, тогда как эпитет «крепкий» подразумевает, что у них молодцеватый вид, они никого не боятся и у них громадные бицепсы — больше, чем у рабочих людей другой страны.
Я тотчас же внес поправки в свой текст и подумал, что теперь несчастный кузнец уже окончательно загнан в угол. Но я ошибся: когда мой патрон решительно спросил его, не заметил ли он еще каких-либо неточностей, этот тип сказал, что «все-таки довольно многие покинули фабрику».
— Многие лифты, мастер Лауверэйсен? — спросил Боорман. — Статью, разумеется, можно дополнить всевозможными статистическими выкладками, — заверил он кузнеца.
— Нет, сударь, не лифты, а рабочие, — возразил тот.
Боорман вопросительно взглянул на нас, словно ожидая, что кто-нибудь истолкует слова оракула.
— Что, собственно говоря, хочет сказать ваш уважаемый брат, сударыня? — спросил он, словно речь шла о глухонемом или по крайней мере о человеке, не владеющем местным языком.
— Я вот о чем, — проговорил кузнец смиренным, но невозмутимым тоном, — там у вас сказано: «всякий, кто хоть немного поработал здесь, уже никуда отсюда не уходит». А это неправда. — И, обратившись к сестре, добавил: — Ты же знаешь, что рыжий Ваутерс всего три месяца назад смылся от нас. И я буду очень удивлен, если наш подмастерье на следующей неделе еще выйдет на работу — он показывает тебе язык за спиной и все время ворчит про какую-то наждачную бумагу и накладные. Поэтому, как я понимаю…
— Ладно уж, Питер, ступай себе назад в мастерскую! — прервала его госпожа Лауверэйсен, которой было стыдно взглянуть Боорману в глаза.
Кузнечных дел мастер не заставил себя долго упрашивать, а тотчас же встал и, прихватив свою шапку и табак, унес свое тщедушное тело под надежную защиту станка.
— Не обижайтесь на него, сударь, — рассыпалась в извинениях его сестра, — он ничего не смыслит в таких вещах. Ох, опять заныла проклятая нога! В надежде на благодать я еще воспользуюсь последней баночкой чудодейственной аббатской мази, а когда она кончится, уж, право, не знаю, что и делать.
Ощупав свою ногу, она продолжала:
— Статья написана великолепно. Я никогда не читала ничего подобного. Должна выразить вам свое восхищение, сударь. После того как мой бедный брат высказался при вас, вам будет легче понять, каково мне здесь приходится. А ведь дело надо делать, сами понимаете.
Пока она говорила, Пиперс по знаку Боормана снова навесил на себя фотоаппарат и направился в мастерскую, оставив нас в общество обремененной заботами женщины.
