Гарриет Бичер-Стоу - Хижина дяди Тома

— Я что-то не замечаю, чтобы вы стали серьезны, — сказала мисс Офелия.

— Погодите, всему свое время. Я уже собрался с духом, — произнес он, и лицо его стало вдруг задумчивым и серьезным. — По вопросу о рабовладении двух мнений быть не может. Плантаторы, использующие труд рабов и богатеющие на нем, священники, желающие угодить плантаторам, политические деятели, желающие управлять, — все они напрягают силы ума своего и красноречия, чтобы извратить понятие о морали и обмануть весь свет. Но хоть они и ссылаются при этом на природу, на Евангелие и на самого господа бога, все же ни свет, ни они сами не верят их теориям. Рабовладение создано дьяволом и, по-моему, может служить лучшим доказательством его существования.

Мисс Офелия, опустив вязанье, пораженная, подняла глаза на Сен-Клера, который, наслаждаясь ее удивлением, продолжал:

— Вы удивлены? Но выслушайте меня до конца. Тот, кто не желает закрывать глаза, должен отдать себе отчет, в чем, собственно, заключается это проклятое богом и людьми рабство. Смысл его прост: так как мой темнокожий брат невежественен и слаб, а я образован и силен, я вправе ограбить его, забрать все, что у него есть, и давать ему только то, что нахожу нужным! Все, что мне трудно или неприятно делать, я могу заставить сделать негра. Я не люблю работать — пусть работает негр! Меня палит солнце — пусть на солнце пребывает негр! Негр будет зарабатывать деньги, а я буду их тратить. Негр будет тонуть в болоте, чтобы я мог пройти посуху, негр будет действовать по моей воле, а не по своей, и так изо дня в день в течение всей своей жизни… Вот что такое рабство.

Сен-Клер вскочил и, как всегда в минуты волнения, зашагал взад и вперед по комнате.

— Уверяю вас, если бы вся наша земля провалилась и вместе с нею навеки была бы погребена вся эта несправедливость и гнусность, я согласился бы провалиться вместе с нею. Когда мне во время моих поездок по стране случалось видеть отъявленных мерзавцев, имевших на основании закона ничем не ограниченную власть над мужчинами, женщинами и детьми, купленными ими нередко на деньги, добытые за игорным столом или другим нечестным путем, — я сотни раз готов был проклясть мою родину!

— А я думала, — задумчиво произнесла Офелия, — что все вы здесь считаете такое положение с рабами справедливым и соответствующим Святому Писанию…

— Нет, так далеко мы еще не зашли! Даже мой брат Альфред, который ведет себя как самый отчаянный деспот, не защищается такими аргументами. Нет, он гордо и непоколебимо основывается на старом принципе — праве сильного. Он утверждает, и в этом он прав, что американские плантаторы творят точно то же самое, что аристократы и финансисты в Англии. Для плантатора рабы то же, что для тех — низшие классы. Другими словами, он подчиняет своей власти их разум и плоть и заставляет их служить благополучию хозяина. И оправдывает он такие методы с помощью довольно своеобразных аргументов: он утверждает, что высшей цивилизации нельзя достигнуть, не прибегая к порабощению масс. Будет ли это называться рабством или нет — безразлично, но необходимо, чтобы существовал низший класс, вынужденный выполнять физическую работу и довольствоваться животной жизнью во имя того, чтобы высший класс имел силы и досуг для приобретения богатства и развития своего ума и знаний. Так рассуждает мой брат.

— Но ведь нельзя же английские условия сравнивать со здешними! — воскликнула мисс Офелия. — Ведь рабочего там не покупают, не продают, не разлучают с семьей, не наказывают кнутом!

— Он так же зависит от воли того, на кого он работает, — ответил Сен-Клер. — Рабовладелец может засечь до смерти непокорного раба. Капиталист, если пожелает, уморит его голодом. Что же касается семейных уз, то еще вопрос, что́ страшнее: видеть, как продают твоих детей, или видеть, как они дома погибают от голода.

— Но нельзя же оправдывать рабство тем, что бывают еще худшие условия! — возмутилась Офелия.

— Да я вовсе и не собираюсь оправдывать его. Более того, я убежден, что рабство — это самое чудовищное и наглое издевательство над правами человека. Здесь человека покупают, как лошадь: открывают ему рот, осматривают зубы, проверяют подвижность суставов. У нас есть торговцы, специалисты по выращиванию рабов, ростовщики, маклеры, наживающиеся на продаже людей. Да, все это делает насилие более заметным в глазах цивилизованного мира… хотя, по существу, большой разницы между тем, что происходит в Америке и в Англии, нет: и там и тут эксплуатация одного класса другим.

— Мне никогда не приходило в голову взглянуть на это с такой точки зрения.

— Я путешествовал по Англии, много интересного и поучительного узнал о положении низших классов в этой стране и полагаю, что мой дорогой братец не так уж не прав, когда он утверждает, что положение его рабов ничем не хуже, чем положение большей части английских рабочих.

Сен-Клер умолк и задумался.

— Был такой период в моей жизни, — снова заговорил он, — когда я был полон надежд и планов. Я носился с мыслью стать освободителем негров, смыть с моей родины это позорное пятно. Всех молодых людей, думаю, охватывает такая лихорадка… хотя бы один раз в жизни.

— Но тогда… почему же вы этого не сделали?

— Условия сложились не так, как я ожидал… Одним словом, по той или иной причине, но я не сделался, как мечтал, освободителем человечества, а уподобился дощечке, плывущей по воле волн… Брат нападает на меня при каждой встрече, и, пожалуй, прав. Его жизнь логически вытекает из его принципов, тогда как моя расходится с моими принципами.

— Но, дорогой Огюстэн, как можете вы мириться с этим?

— Мириться? Нет, кузина, я ненавижу эту жизнь! Земля рыдает под игом рабства, оно убийственно не только для раба, оно убийственно воздействует и на хозяина. Простым глазом видно, что целый класс угнетенных, приниженных, развращенных нами людей, живущих бок о бок с нами, представляет собой такое же тяжкое зло для владельца, как и для самого раба. Английские капиталисты менее остро ощущают это, так как они не так тесно соприкасаются с теми, кого угнетают. Но здесь эти люди часто находятся под одной с нами крышей. Они соприкасаются с нашими детьми, нередко оказывают на них бо́льшее влияние, чем мы сами. А между тем наши законы самым решительным образом препятствуют малейшим попыткам дать этим людям хотя бы самые элементарные знания. И правильно! Дайте образование хоть одному поколению негров, и мы, рабовладельцы, будем разорены дотла: если мы не дадим им свободы, они сами возьмут ее.

— Чем же, по-вашему, все это кончится, Огюстэн?

— Не знаю. Но одно можно сказать с уверенностью: во всем мире массы объяты глухим возмущением и гневом. Я чувствую, что завтра… или, может быть, несколько позже, разразится страшная гроза. Одинаковые события готовятся и здесь, у нас, и в Англии, и в Европе. Моя мать часто говорила, что придет день правды и всеобщего счастья. Но кому дано будет дожить до этого дня?

— Огюстэн, бывают минуты, когда мне кажется, что вы вовсе не такой, каким стараетесь казаться, — произнесла Офелия, с волнением глядя на своего кузена.

— Благодарю вас, дорогая, за хорошее мнение обо мне. Мне не чужды взлеты и падения. Теоретически я готов коснуться недосягаемых высот, а на практике я пресмыкаюсь в пыли… Но звонят к чаю, идемте, кузина. Надеюсь, вы больше не станете утверждать, что я ни разу в жизни не разговаривал серьезно.

За столом кто-то упомянул о смерти Прю.

— Я уверена, кузина, — произнесла миссис Сен-Клер, — что вы всех нас теперь будете считать варварами.

— Не знаю, — ответила Офелия, — но эта история, во всяком случае, — проявление подлинного варварства.

— Попадаются негры, — заметила Мари, — с которыми совершенно немыслимо справиться. Они такие отвратительные, что и жить-то им незачем. Я не чувствую к ним ни малейшего сострадания!

— Но, мамочка, — сказала вдруг Ева, — бедная Прю была очень несчастна, потому-то она и пила.

— Вот так оправдание! — воскликнула Мари. — Я тоже несчастна! Я думаю, — добавила она задумчиво, — что испытания, выпавшие на мою долю, куда страшнее, чем пережитое этой негритянкой. Несчастья негров порождаются их злобой. Бывают между ними такие, которых даже самыми тяжелыми наказаниями нельзя принудить к повиновению… Я вспоминаю, что у моего отца был когда-то раб, он был так ленив, что удрал, лишь бы избавиться от работы. Он бродил по саваннам[20], занимаясь воровством и совершая всевозможные преступления. Его поймали и высекли. Он снова убежал, его снова высекли. Это не помогло. В конце концов он снова уполз в саванны, так как ходить уже не мог, и умер там… И все это без всякого повода, так как неграм у моего отца жилось хорошо.

— Однажды мне удалось, — сказал Сен-Клер, — привести к повиновению негра, от которого отступились и хозяева и надзиратели.