Душа Японии - Лафкадио Хирн
Какой-то странный гул заглушал громкий стук колес, и когда мы мчались по деревне, я мимоходом сквозь открытую дверь хижины увидел огромный барабан, в который били голые люди.
— Курумайя, — воскликнул я, — что это такое?
Не останавливаясь, он отвечал:
— Теперь повсюду то же; давно стоит засуха, и поэтому воссылают молитвы к богам и бьют в барабаны.
Мы мчались мимо других деревень, и везде я видел барабаны различной величины и слышал их гул; он доносился неведомо откуда, разносился по далеким рисовым полям, и другие барабаны отвечали, как эхо.
А я опять задумался над судьбой Урасимы. Я думал о картинах, поэмах и пословицах, сложившихся под влиянием этой легенды в фантазии народа. Я вспомнил гейшу в Ицумо, которая на каком-то празднике исполняла роль Урасимы; из маленького лакированного ящичка в роковой момент вознесся дымок от благовонного курения. Я думал о происхождении пляски и об исчезнувших поколениях гейш; это породило мысль о прахе и пыли в отвлеченном смысле и естественно обратило мое внимание на настоящую пыль, клубами поднимающуюся под сандалиями моего Курумайя, которому надо было заплатить только 75 сен. И я стал рассуждать о том, много ли человеческого праха в этой пыли, и что важнее в вечной закономерности вещей: кровообращение или вращение этих пылинок? Я испугался моих рассуждений, слишком далеко уходящих вглубь давно минувших времен, и постарался доказать себе, что легенда об Урасиме потому прожила тысячу лет, делаясь с каждым столетием все прекраснее, потому пережила все остальное, что в ней скрыта глубокая истина. Но какая? На этот вопрос я не мог ответить.
Стало нестерпимо жарко.
— Курумайя, воскликнул я: — у меня горло пересохло. Нельзя ли достать воды?
Он ответил, не останавливая своего бега:
— В деревне «Длинный Берег», недалеко отсюда, большой водопад — там благородный господин найдет свежую воду.
— Курумайя, — спросил я опять: — вот сидят птицы; почему они смотрят так на дорогу?
— Все птицы сидят по ветру, — ответил он, ускоряя свой бег.
Я засмеялся; сначала над своей глупостью, потом над своей забывчивостью; мне вспомнилось, что давно, еще в детстве, я это знал. Быть может, я так же забыл и тайну Урасимы?..
Я опять подумал о нем. Я увидел дочь морского царя, разряженную для его приема. Она ждала его — долго, напрасно... Вдруг возвратилось облачко, жестокое облачко, вестник того, что милый ей изменил. Я видел печаль морской царевны и видел, как добродушные неуклюжие морские чудовища утешали ее. Но в рассказе об этом не говорилось, и люди жалели одного Урасиму.
Я подумал: справедливо ли, что мы жалеем Урасиму? Правда, боги его ослепили, но кого же боги не ослепляют? И разве не вся жизнь есть наваждение? Урасима был ослеплен, потерял веру и открыл ящичек. Потом умер без всяких страданий, и народ возвеличил его, воздвигнул ему могильный памятник. За что же жалеть его?.. У нас эти драмы разыгрываются совершенно иначе. Если мы ослушались наших богов, то мы обречены жить дальше и изжить всю глубину страдания; нам не дают счастья умереть в надлежащий момент, из нас не делают маленьких божков с неотъемлемыми правами...
Зачем жалеть о безрассудном поступке рыбака Урасимы, когда он так долго блаженствовал в общении с богами? А мы все-таки жалеем его! Не в этом ли заключается разгадка тайны?! Это сострадание — самосострадание, потому и легенда о рыбаке Урасиме — легенда о мириадах душ. Мысль эта приходит только в известные времена, с лазурным светом и нежными ветерками, и всегда как тихий упрек. Она слишком тесно связана с известным временем года и поэтому несомненно связана чем-то реальным с нашей собственной жизнью и с жизнью предков; но в чем же состоит эта реальная связь? Кто была дочь морского царя? Где был остров вечного лета? Что означает облачко, улетевшее из ящичка? Я не могу ответить на эти вопросы; одно лишь я знаю, — но то, что я знаю, не ново.
Я вспоминаю зачарованную страну и волшебное время, когда солнце и месяц были больше и ярче... Было ли это в настоящей жизни или в жизни иной — этого я сказать не могу; но я знаю, что небо было синее и ближе к земле — почти такое, каким оно кажется над мачтами корабля, плывущего навстречу тропическому лету... Море было живое, оно говорило, а когда ветер касался меня, мне хотелось кричать от восторга. Еще раз или два, в божественные дни, проведенные мною в горах, были миги, когда мне казалось, что тот же ветер касался меня — но это был сон, воспоминание, мечта...
В той стране были волшебные облака, и окраску их никакими словами не описать. Помню, что тогда и дни были гораздо длиннее, и каждый день был для меня новым чудом и новым блаженством. И в то далекое время, в той далекой стране кротко царила она — та, которая любила меня и дарила мне счастье. Иногда я отказывался от счастья, и тогда она очень страдала, несмотря на свою божественность. А я, помню, очень старался вызвать в себе раскаяние...
Когда день угасал, и до восхода луны наступала глубокая, безмолвная темнота, она рассказывала мне сказки; я внимал им с восторгом, затаивши дыхание; никогда больше не слыхивал я таких сказок! А когда наше блаженство доходило до боли, она запевала чудесную песнь, убаюкивая меня; и я затихал. Но вот настал час разлуки; она горько плакала, подарила мне талисман и сказала: «Никогда не теряй его, потому что он сохранит тебе юность и даст возможность вернуться ко мне».
Но я не вернулся, а годы шли, и внезапно я понял, что потерял талисман, и что старость пришла — смешная и грустная старость...
Деревня «Долгий Берег» расположена у подножия зеленой скалы; она состоит из дюжины покрытых рогожей домов, теснящихся вокруг пруда в тени старых сосен. Студеная вода переливается через край водоема; широким потоком бьет она из самого сердца скалы, как поэма из сердца поэта.
Судя по множеству курум и путешественников, это любимое место отдыха. Утолив жажду, я уселся под дерево на скамейку и, покуривая, стал наблюдать, как женщины стирали белье, а путешественники наслаждались студеной водой. Мой курумайя разделся и из ушата
