Душа Японии - Лафкадио Хирн
Урасима утешил свою супругу, обещав ей никогда не открывать ящичка и даже не развязывать шелкового шнурка. И он поплыл по вечнодремотному морю, прорезая лодкой летний сверкающий воздух, а страна, где вечное лето царит, осталась позади и исчезла, как сон. И снова появились пред ним синие горы Японии, резко обрисовывающиеся на горизонте в белом пламени северного солнца. Лодка, скользя по волнам, причалила в родной бухте, и он очутился на знакомом берегу.
Он оглянулся и удивился, и жуткое сомнение охватило его. Родительская хижина исчезла; правда, пред ним расстилалась деревня, но дома были ему незнакомы, чужие были поля, и деревья, и даже лица людские. Почти все знакомое исчезло. Ему показалось, что синтоистский храм очутился на другом месте; леса исчезли со склонов; лишь говор ручья да очертания гор были знакомы — все остальное было чужое. Напрасно искал он родительский домик; рыбаки с удивлением разглядывали его, и он не мог припомнить их лиц.
Наконец к нему подошел, опираясь на палку, старый-престарый старик; пришелец спросил, не знает ли он дорогу к дому семьи Урасимы. Старик посмотрел на него удивленными, широко раскрытыми глазами и заставил его несколько раз повторить тот же вопрос; наконец он воскликнул:
«Урасима Таро!? Да откуда же ты, что ничего не знаешь о нем? Ведь прошло четыреста лет с тех пор, как он утонул! Ему поставили памятник на кладбище; там же могилы всех его близких, — там, на старом кладбище, где уже теперь никого не хоронят. Урасима Таро! Как глупо спрашивать, где он живет!»
И старик, ковыляя, отправился дальше, смеясь над глупым вопросом.
Урасима отправился на кладбище, на старое заброшенное кладбище, и увидел свой собственный надгробный камень и надгробные камни отца и матери, родных и знакомых. Они были так стары и гнилы и так заросли травою, что он с трудом мог разобрать на них имена.
Тогда он понял, что стал жертвой какого-то колдовства. Задумчиво возвращался он к берегу, крепко держа в руках ящичек, подарок дочери морского царя. Но что это за колдовство? И что в этом ящичке? И нет ли связи между таинственным ящичком и тем, что непонятно и жутко творится вокруг него? Сомнение было сильнее веры; он необдуманно нарушил обет, данный дочери морского царя, развязал шелковый шнурок и открыл ящичек... Бесшумно поднялся оттуда белый холодный, как призрак, дымок, вознесся на воздух и, как летнее облачко, быстро поплыл над безмолвной водой. Ящичек опустел.
Тогда юный рыбак понял, что сам разрушил свое счастье, что теперь ему не вернуться к своей возлюбленной, к дочери морского царя. В отчаянии он громко закричал и горько заплакал... Но через мгновение он сам весь преобразился; кровь его застыла, будто скованная льдом, зубы выпали, лицо сморщилось, волосы побелели, жизненные силы иссякли, и он упал, бездыханный, на землю, сраженный тяжестью четырех столетий...
В официальных летописях сказано, что в двадцать первом году царствования микадо Юриаку (478), в округе Иоса, провинции Тангу, мальчик Урасима из Мидцунойэ, потомок божества Шиманеми, отправился в рыбачьей лодке в Хораи — место бессмертия. После этого в течение тридцати одного царствования, т. е. с V по IX столетие, ничего не слышно о нем. Но дальше летопись гласит, что во втором году Тенхо (825), во время царствования микадо Юнна, мальчик Урасима вернулся и снова бесследно пропал, неизвестно куда...
Хозяйка волшебного царства вернулась и известила меня, что все готово. Своими нежными ручками она попробовала поднять мой чемодан, но я воспротивился, потому что он был слишком тяжел; она засмеялась, но и мне не дала нести его, а позвала какое-то маленькое существо — морское чудовище, спина которого была покрыта китайскими письменами. Я согласился, простился, и она попросила меня не забывать недостойного дома, несмотря на жалкую неучтивость девушек. «И, — присовокупила она: — Курумайя должен получить от вас только 75 сен».
Я вскочил в экипаж, и через несколько минут маленький серый город исчез за поворотом дороги.
Меня везли по белой дороге вдоль берега; справа высились коричневые скалы, слева видно было лишь море и горизонт.
Милю за милей катил я вдоль берега, и взоры мои утопали в необъятном свете. Все было окутано синевой, чудесной, переливчатой, как перламутр. Искрилось синее море, сливаясь с прозрачной синевой неба; синие громады — горы Хиго — отделялись на сверкающем фоне, как гигантские сапфиры. Какая прозрачная синева! Эта симфония синих оттенков прерывалась лишь ослепительной белизной немногих летних облачков, недвижно висящих над вершиной, похожей на призрак. От них по воде мелькали белоснежные трепетные блики; казалось, что корабли там вдали тянули за собой длинные нити — единственные резкие линии в этой волнующейся трепетной красоте. Что за божественные облака! Белые, преображенные души облаков, остановившиеся, чтобы отдохнуть на пути к блаженству Нирваны. Или то был туманный дымок, улетевший 1000 лет тому назад из ящичка Урасимы?
Бабочка-психея вспорхнула, улетела туда, в эту синюю грезу между солнцем и морем, и вернулась к берегу Суминоэ, пролетев в один миг четырнадцативековое сновидение. И я почувствовал, что подо мной тихо скользила лодка; то было во время царствования микадо Юриаку. А дочь морского царя говорила голоском нежным, как звуки Эоловой арфы:
— Пойдем во дворец отца моего; там всегда все синее.
— Почему синее? — спрашивал я.
— Потому что я спрятала в ящик все облака, — отвечала она.
— Но мне пора домой, — утверждал я.
— В таком случае, — промолвила она: — Курумайя с вас должен получить только 75 сен...
Вдруг я проснулся в дойо — время сильнейшей жары, в двадцать шестом году летоисчисления Мейдзи, в чем мог убедиться по линиям телеграфной проволоки, которые тянулись вдоль берега и терялись вдали. Курумайя все еще летел мимо синих видений неба, моря и горных вершин; но белые облака исчезли, и скалы сменились рисовыми и овсяными полями, тянущимися к далеким холмам. На миг телеграфная проволока приковала мое внимание: на верхней проволоке сидела стая маленьких птиц; они смотрели на дорогу и ничуть не смутились нашим появлением. Они не двигались и равнодушно смотрели на нас, как на мимолетное видение. На протяжении целых миль проволока была усеяна ими и не было ни одной птички, обращенной хвостом к дороге. Я не понимал, почему они так сидели, на что так
