Жюль Ромэн - Бог плоти
Остается случай, в общем вполне естественный, когда цель бывает достигнута без всяких домогательств с вашей стороны и, значит, без того раздражения, которое вызывается измерением расстояния до цели и медленностью приближения к ней. Случай этот должен бы часто повторяться. Бывал ли он в моей жизни? Да, бывал, но не так часто. Может быть потому, что он требует довольно редкого стечения обстоятельств. (Я не говорю о тех удобствах, которые в этом отношении дает жизнь на пароходе, умаляя вместе с тем значение происшедшего.) Может быть потому, что я гляжу на вещи недостаточно просто и неспособен увлечь женщину, не замечая при этом собственного маневра. А может быть и потому, что в последний момент, при мысли о новизне ощущения, вместо возбуждения мною овладевает лень и медлительность.
Я упомянул бы еще о голосе совести, если бы не боялся показаться более нравственным или более простоватым, чем я есть на самом деле. Однако два из таких продиктованных совестью побуждений кажутся мне более или менее искренними. Во-первых, я ненавижу оказывать давление на решение другого. Если я приглашаю приятеля пообедать со мною и если он не соглашается сразу же, я никогда не настаиваю, до того я боюсь покушений на чужую свободу и настолько далек от мысли считать обед в моем обществе безусловно приятным времяпрепровождением. Но избегать оказывать давление на решение другого, когда этим другим бывает женщина, это значит навсегда отказаться от карьеры обольстителя.
Наконец, я лгу охотно и даже с известным увлечением только в определенных, чтобы не сказать редких, случаях. Чтобы ложь не угнетала меня, она должна сочетаться либо с глубоким чувством самосохранения, либо так или иначе являться орудием мести разума. Между тем, в условиях современного общества самая простая любовная интрига с трудом может обойтись без лжи с той или с другой стороны. Само собой разумеется, что не всегда я колебался преодолеть это препятствие, но всегда чувствовал его присутствие. И не раз ему случалось останавливать меня.
В этом вопросе я, по-видимому, стою особняком. Я заметил, что у большинства людей любовь или даже простое желание вызывает полное отречение от этой области нравственности. Многие мои приятели, в других отношениях имевшие, пожалуй, более твердые правила, чем я, лгали в любви с такой же легкостью, как мы дышим, и еще смеясь хвастались этим.
* * *Я только что перечел написанные строки. Из них с очевидностью вытекает, что я не принадлежу к числу сексуально одержимых. В противном случае приведенные мною доводы имели бы очень небольшой вес. Обращаю на это внимание потому, что существует, как мне кажется, немало таких одержимых и во всяком случае со многими из них мне приходилось встречаться.
Не знаю, употребляю ли я этот термин в смысле, принятом специалистами. Я вовсе не хочу отметить таким образом людей, одаренных от природы повышенной половой способностью, которым вполне извинительно думать более, чем другим, о функциях организма, отличающихся у них особой жизненной силой. По моему мнению, как бы ни силен был инстинкт, он всегда находит себе место, равновесие, в котором и пребывает, пока не вмешивается мозг и не отравляет этот инстинкт возбуждающим страсть снадобьем. Я прекрасно представляю себе какого-нибудь патриарха, неутомимого мужа четырех юных жен, у которого, когда он обходит свои поля, ум совершенно свободен от каких бы то ни было чувственных мыслей или же они воспринимаются им исключительно в форме шутки в духе Пантагрюэля, причем в этом случае бывают лишены всякой остроты и не порабощают всего существа человека. Но не менее ясно я представляю себе юного франта, каких я не раз встречал, половой инстинкт которого от природы не отличается большой требовательностью, но который из этого скудного материала ухитряется сфабриковать себе отраву, ежеминутно разжигающую его похоть. Так, например, он не может сесть в трамвае рядом с молодой женщиной, чтобы сейчас же не подумать, что она должна стать его любовницей, или услышать от продавщицы: «Благодарю вас, мсье», — чтобы не вообразить, что она только и мечтает о его объятиях. Все это сопровождается нервным лихорадочным состоянием, какое бывает при начале гриппа.
Впрочем, я не скрываю от себя, что чрезмерное оттенение этой противоположности легко может привести к одной ошибке. Что касается меня, например, то, рассматривая свою жизнь в целом, я не нахожу в ней признаков половой одержимости. Но не восходя даже к периоду возмужалости, когда юношу день и ночь преследует желание женщины, и не предвосхищая дальнейших фактов, которые будут исследованы мной в свое время, я могу сказать, что в расцвете молодости я познакомился на опыте с половой одержимостью в форме преходящего кризиса. Я знаю и вызываемые ею ощущения и ее силу. В течение двух месяцев у меня была когда-то любовница, которой с первого до последнего дня нашей связи удалось держать меня в состоянии какого-то помешательства. (Если бы обстоятельства не разлучили меня с нею, не знаю, был ли бы я в силах покинуть ее). Ее власть надо мной объяснялась прежде всего, вероятно, самыми простыми причинами: особенной остротой наслаждения, которое она мне давала; ее запахом, который, казалось, не был ее личным свойством, но становился окружающей средой, так же необходимой для продолжения жизни, как животному необходим воздух; и особенно ее красотой, в высшей степени плотской, но не столько в смысле животного изобилия, сколько в смысле способности возбуждать какой-то фанатизм плоти, внушать мысль, что целый мир не стоит великолепной округлости грудей или бедер, вызывать желание расточить все свои силы во славу этой иррациональной ценности. В эти дни я на опыте познал, что сексуально одержимый — совершенно новый человек. Общее впечатление, получаемое им от собственного тела, ежеминутно повергает его в удивление. Все происходит так, как будто прежнее тело полностью заменено другим, составлено по другой формуле и дает себя чувствовать иначе и лучше. Привычное самочувствие растворяется в каком-то напряжении, быть может, грустном, почти граничащем с безумием, но которое душа человеческая, боящаяся скуки больше, чем исступления, предпочитает, вероятно, спокойной ясности.
* * *Другое впечатление, которое оставляет у меня чтение этих страниц и которое не совсем мне нравится, — это впечатление, будто я вполне доволен собой. Проверяя сказанное, я убеждаюсь, что нарисованный мной портрет точен (поскольку, конечно, мне удалось точно выразить свою мысль и поскольку можно быть точным при обобщениях). Я не могу упрекнуть себя ни в какой подделке. Но между строчек будто слышится шепот одобрения, в достаточной степени раздражающий. К несчастью, это впечатление я мог бы изгладить лишь с помощью крайне искусственной ретушировки.
В конце концов, это тоже один из элементов характеризующей меня фишки. Образуемая мною, среди миллиардов других, комбинация не вызывает враждебного отношения к ней моего сознания. У меня нет смутного отвращения к самому себе (оно у меня бывало лишь в иные моменты моей юности). Не забывая о необходимости серьезных оговорок, я считаю, что среди человеческих характеров мой, пожалуй, таков, что благоразумно быть им довольным. Все так рассуждают, скажут мне. Хорошее мнение о самом себе составляет общее правило. Не думаю. Я знавал людей глубоко, в корне недовольных собою, существом, которое они чувствуют в себе. И я спрашиваю себя: не находятся ли в таком же положении целые народы? Это не мешает им, однако, жить, процветать, даже испытывать иногда, в виде протеста, яростные припадки гордости.
* * *В заключение я замечаю, что моя фишка содержит мало указаний на то, что обыкновенно называют характером. Но с избираемой мной точки зрения и для целей предпринимаемого мной труда так ли уж важно знать, живой ли я, чувствительный, холеричный, скоро ли забываю обиды? Вызывает ли во мне трата денег страх или удовольствие? В той мере, в какой я привержен к деньгам, ценю ли я их больше за доставляемые ими блага или же за безграничное могущество, которое они дают (социальный потенциал)? Расположен ли я больше к преданности или к эгоизму? Разумеется, я мог бы под предлогом исчерпывающего заполнения моей фишки взяться за изыскание и в этих направлениях. Но это было бы пустой забавой.
III
Выше я говорил о себе, насколько это было возможно, в общих чертах. Когда я указывал на какую-нибудь черту своего характера, я выбирал ее потому, что она казалась мне выражающей прочную тенденцию, причем меня совершенно не интересовало, в какой период моей жизни она ярче всего проявлялась.
Но интересующие меня факты касаются не столь абстрактной личности. Человек, с которым они приключились, не отличаясь от всегдашнего Пьера Февра, находился, однако, в особенном душевном состоянии и действовал при особенных обстоятельствах, так что нужно, пожалуй, принять это в расчет.
