Михаил Алексеев - Мой Сталинград
Паулюс знал, что Гитлер был не просто недоволен, но находился уже на грани бешенства, ничего хорошего не сулившего командующему 6-й армии. Мысленно ставил себя на место фюрера. В самом деле, с громадою отборнейших корпусов, протаранивших на своем пути десятки укрепленных районов русских, промчавшись с бешеной скоростью от Харькова до Сталинграда, и вдруг остановиться, и перед кем? Перед этими рабочими, одетыми во что попало и вооруженными тоже чем попало, какими-то бутылками с какой-то смесью да гранатами, людьми, только что взявшими в руки это оружие?.. Это у кого угодно, не говоря уже о Гитлере, вызовет и удивление, и крайнее недовольство.
И Фридрих фон Паулюс начал действовать. Первое, что он сделал, так распорядился поднять в воздух все наличные силы бомбардировочной и штурмовой авиации, чтобы повторить, лишь на более ограниченном пространстве, повторить то, что он сделал с городом на Волге 23 августа 1942 года. Утопить тут всех и всё в море огня – таков был общий смысл отданных авиаторам и артиллеристам распоряжений Паулюса. При этом уточнялось, что бомбы и снаряды должны быть обрушены на резервуары с нефтью и бензином, расположенные у подножия Мамаева кургана. Оказывается, они до сих пор были целыми – и это защитникам Сталинграда казалось невероятным. А все объяснялось очень просто: многие тысячи тонн горючего немцы, уверенные в том, что город не сегодня, так завтра будет ими взят, приберегли для себя, для своих танковых армад. Паулюс строго-настрого предупреждал и следил, чтобы ни одна немецкая бомба и ни один снаряд не угодили в резервуары. И только теперь, 23 сентября, запрет этот был снят. И когда в обширном убежище командующего все прибиралось, когда там расставлялись столы и втаскивался туда рояль, привезенный из занятых немцами районов города, над Мамаевым курганом с чудовищным грохотом к самому небу поднялся кроваво-рыжий гриб, который крутился и ввинчивался в поднебесье, заслоняя дорогу солнцу, медленно поднимавшемуся над Волгой. Немецкие летчики и артиллеристы хорошо знали свое дело: в одну минуту, одновременно, сразу вспыхнули все до единого нефте– и бензохранилища. И знаменитый курган на какое-то время превратился в низвергающий лавины огня и черного дыма вулкан. И устремившаяся вниз по скатам горящая нефть усиливала впечатление расплавленной лавы, стекающей из кратера вулкана.
Никто бы не удивился и не посмел бы обвинить в трусости наших солдат, а с ними уже смешались и рабочие отряды, – не посмел бы обвинить в трусости, если б они вдруг оставили свои оборонительные позиции и побежали к Волге, чтобы спастись в ее волнах.
Но они не побежали.
– Коммунисты, вперед! За Родину! За Сталина! – сквозь рев бушующего огня чуть слышно прозвучали эти привычные в подобных случаях слова. Может быть, их не услышал и тот, кто произнес их. Но он их произнес, политрук Григорий Грубрин. Я называю тут его имя и фамилию потому, что уже слышу другой голос, ироничный и уничтожающий, голос тех из моих нынешних современников, для коих все коммунисты, от Верховного Главнокомандующего до сержанта Якова Павлова, превратившего с горсткой таких же, как он, в несокрушимую крепость один из сталинградских домов, – все они – бяки. Но я-то, господа, пишу о непридуманных героях, о людях реальных, реально действовавших, во плоти и крови, из которых в живых останутся единицы!..
Да что это я делаю! Неужто оправдываюсь! Зачем оскорбляю себя и мне подобных?! Ведь я же был под Сталинградом, и мне приходилось, скажем, под Абганеровом и Елхами произносить те же слова, которые сорвались сейчас с воспаленных губ Григория Грубрина. При желании, при очень большом, правда, желании, покопавшись в архивах или порасспросив нас, стариков, среди коих, может быть, живы еще свидетели, находившиеся в тот страшный миг рядом с Грубриным, а теперь доживающие свой век, чтобы последними уступить свое место под солнцем вам, новые русские и просто русские, вам, молодые и здоровые, которые судят о нас, как заблагорассудится, можно убедиться в справедливости рассказанного.
Не знаю, слова ли политрука подняли моряков, неожиданно вырвавшихся из-под лавины огня, или другая какая сила, но они появились. Уцелевший в том бою моряк, ставший вдруг пехотинцем, ежели Бог сохранил его и в последующих сражениях, поведал бы вам и о некоторых подробностях того самого ужасного в его жизни момента. Такое не увидишь и в кошмарном сне.
Многие моряки, поднявшиеся в контратаку, в своих воспламенившихся и дымящихся бушлатах походили на факелы. На ходу сбрасывали с себя все, что было на них, а кому это не удавалось, падали, сгорая и плавясь, не преодолев катящейся с кургана огненной реки. Бежали, не опуская оружия, босиком. В одних тельняшках добежали до первых улиц рабочего поселка «Красный Октябрь». Жуткие эти привидения заставили только что ворвавшихся сюда немцев в безумном страхе броситься от накатывающегося на них с хриплыми криками непонятной брани дьявольского видения. Неужели это люди? И откуда они взялись? Не дьяволы ли они в самом деле? – не такое ли могли подумать немцы, улепетывая и бросая, для облегчения, не только винтовки и автоматы, но и мундиры.
Член Военного Совета 62-й армии Кузьма Акимович Гуров рассказал о том, как он сам увидел этих «дьяволов». Это был батальон из бригады морской пехоты, только что переправленный через Волгу с восточного ее берега и прямо с ходу брошенный в бой. Гуров пробивался к морякам по дну оврага Банный, «как по дну дантова ада» (это слова самого Гурова). К ногам прилипал песок, из которого огонь не успел высосать нефть и мазутную жижу, отчего сапоги дымились. А там, где овраг огибал территорию нефтехранилищ, Гуров увидел тела погибших моряков и других, устремившихся вслед за моряками защитников города. Мертвые лежали в разных позах, большей частью похожие на сплавленные комки...
«Рваная арматура разрушенного трамвайного моста, – продолжал рассказывать об увиденном Гуров, – свалившиеся в овраг вагоны, горелое железо, исковерканные конструкции перекрытий мясокомбината, колючая проволока хваталась на каждом шагу за полы плащ-накидки так, что будто хотели раздеть до костей – за накидкой брюки, за брюками живую кожу».
Но еще тягостнее стало человеку шагать мимо вырытых в берегах оврага ниш, окопов, наскоро построенных укрытий, в которых разместились перевязочные – пункты сбора раненых. Окровавленные бинты, распухшие от ожогов лица с водянистыми пузырями на них, почерневшие руки... Стоны, проклятия здесь уже цеплялись не за полы накидки, а за самую душу и сжимали, стискивали сердце так, что темнело в глазах и нельзя было не остановиться, чтобы сказать то единственное слово, которое если и не снимет боли, то хоть на малую капельку поможет заглушить ее...
Но в те же дни было и другое.
К несчастью, это «другое» случилось не где-нибудь, не в каком-то еще соединении, а в нашей 29-й дивизии, которую, как сказано раньше, немцы по оказанному им ожесточенному сопротивлению под Абганеровом назвали «дикой сибирской».
Где-то в самом конце сентября от нас с Хальфиным потребовали нескольких красноармейцев в ближайший тыл дивизии, в балку, на перекресток с другой балкой, где образовалась небольшая площадка, прикрытая с обеих сторон невысоким густолистным карагучем, образующим что-то вроде зеленого навеса над площадкой. Когда я привел туда трех своих бойцов (такое количество было названо в приказе), в балке уже находилось с полдюжины солдат из других подразделений. Эти, видно, уже знали, для чего были приведены сюда, потому что лица их были напряжены, в глазах – тревожное ожидание чего-то необычного и ужасного. Понурившись, они не разговаривали между собой, изредка взглядывая на двух незнакомых им офицеров в новеньких диагоналевых, защитного цвета, гимнастерках и брюках. На боку у них на тоненьких, похожих по желтизне на лыко, только что сдернутое с живой молодой липы, длинных ремешках висели такие же ярко-желтые кобуры, из которых чуть выглядывали рукоятки маузеров. Офицеры были тоже сумрачно-суровы, но они все же тихо разговаривали между собой, и разговор их был о совершеннейших мелочах: о впервые выданных пачках «Казбека», о новых вязаных шерстяных свитерах, полученных ввиду приближающейся зимы всеми офицерами дивизии (несколькими днями позже получили такие свитера и мы с Усманом, одновременно с нами их выдали и нашим друзьям – Василию Зебницкому и Николаю Соколову. С наступлением холодов свитера эти – они были серые – хоть и обогревали нас, но доставляли немало и хлопот, ибо очень скоро обнаружилось, что они нравились не только нам, но и нашим непрошеным сожителям по блиндажу – вшам. В назначенный час «вошебойки», где-то за полночь, мы вели на зловредных насекомых охоту, но не очень удачную: серые, под цвет наших свитеров, эти твари хорошо маскировались и редко попадали под наши ногти).
А сейчас я думал о незнакомых офицерах. Кто они? Почему, холодно поздоровавшись, сразу же отошли от меня и чего-то или кого-то ждут? Но уже в следующую минуту почувствовал, как лицо мое окидывается жаром, а сердце заколотилось так отчаянно, что стук его я не только ощущал, но вроде бы слышал. И не вроде бы, а действительно слышал, потому что, испуганное, оно заметалось и билось, как пойманный зверек, уже в висках и звенело в ушах.
