Михаил Алексеев - Мой Сталинград
Максимыч отощал. Много у него было хлопот в раньше, а теперь они увеличились, по крайней мере, вдвое. Никитка требовал к себе внимания. Этому «сыну полка» было, вероятно, не более шести лет, и он, конечно, еще не мог ходить в разведку, исполнять обязанности связного, повозочного, телефониста, как это делали двенадцатилетние мальчишки, выброшенные войной из родного гнезда и нашедшие приют на фронте в суровой солдатской семье.
Максимыч редко оставлял Никитку в блиндаже. Закутывал его в свой полушубок и возил с собой, приткнув где-нибудь в уголке повозка – промеж ящиков с минами или мешков с сухарями. При этом Максимыч не забывал справляться:
– Живой, Никитка?
– Живой! – отвечало чучело.
– А сопли не отморозил?
– Не-э-э.
– Молодчина, Никитка! Крепись, солдатик. Щас доедем, натоплю печку, отогреемся.
Приезжали на огневые. Первым долгом Максимыч снимал с повозки Никитку, отводил его в землянку и только уж потом разгружал все остальное. Управившись с делами, торопливо шел согревать и кормить питомца.
Никитка до того привязался к Максимычу, что не мог остаться без него и часа.
Усман Хальфин и Кузьмич видели, как трудно было ездовому, и только ждали случая, чтобы избавить Максимыча от этой новой для него и нелегкой нагрузки. Порой им даже казалось, что и сам ездовой тяготится неожиданно свалившейся на него обязанностью, но не подает виду.
Словом, командир минометной роты принял твердое решение при первой же возможности «отчислить» Никитку. В конце концов фронт не самое подходящее место для детского сада. Ездовому, когда он приехал с термосами на НП, сказал:
– Потерпи немного, Максимыч. Скоро тут все кончится, дивизию отведут на отдых, и определим куда-нибудь твоего Никитку.
– Зачем определять? Он мне не мешает.
– Ну, ты это оставь. «Не мешает»!.. Вижу, как он тебе не мешает. На лице-то одни глаза да скулы остались. Ноги скоро не будешь таскать.
– Никитка тут ни при чем, товарищ лейтенант.
– Хватит об этом, Максимыч! – прикрикнул Хальфин на ездового, полагая, что сейчас Максимыч кривит душой. А на следующий день Усман, попросив у своих друзей-артиллеристов «виллис», сам отвез мальчишку в Красноармейский район города, южнее Сталинграда, где и определил наконец его в местный детский дом. Решив, что ездовой этому будет только рад, спокойно ушел на свой НП, находившийся сразу за противотанковым рвом, по соседству с минометчиками Миши Лобанова. А дня через два туда пришел явно чем-то обеспокоенный Кузьмич и сообщил Хальфину:
– Товарищ лейтенант! Вы бы наведались на огневые. С Максимычем что-то того... неладно... Нет-нет, товарищ лейтенант, – заметив на лице командира роты тревогу, заспешил старшина, – службу несет исправно. Тут у меня к нему никаких претензий. Только уж что-то духом пал. Грустит о чем-то. О Никитке, должно... Ни с кем не разговаривает. Ходит как чумной... А вчерась вижу: уткнулся головой в лошадиную морду, а плечи трясутся. Плачет. А ныне вот еще что отчубучил...
Кузьмич проворно расстегнул брезентовую полевую сумку и извлек оттуда небольшой листочек.
– Вот... прочитайте, товарищ лейтенант.
Усман взял листок и стал читать:
«Прошу отпустить меня в стрелковую роту. Рядовой ефрейтор Прибытков Гурьян Максимович». Усман Хальфин почти бегом, пригнувшись, по извилистым ходам сообщения, обгоняя Кузьмича, в каких-нибудь минут двадцать достиг места, где располагались огневые позиции его роты. Сейчас же позвал к себе ездового. Спросил:
– Что с тобой, Максимыч? Чего это ты надумал?
– Хочу в стрелковую.
– А у нас, в минометной, разве тебе плохо, Максимыч?
Молчит. Стоит перед ротным – руки вытянуты по швам, и только кончики пальцев вздрагивают, да из-под ушанки струйками сбегает пот.
– Ну, что ж, Максимыч. Не стану тебя неволить. – Что-то горячее и сухое подкатило к горлу Усмана, заслонило дыхание.
– Разрешите иттить, товарищ лейтенант.
Хальфин молча кивнул.
Губы Максимыча покривились, дрогнули. Он силился что-то сказать, но не мог. Неловко повернулся и пошел от Хальфина, качаясь, как пьяный.
С неделю не видел Хальфин Максимыча, потому что шли тяжелые бои уже за хутором, ближе к балке Караватке, к которой пробивалась дивизия, и командиру минометной роты приказано было держать свои «самоварные трубы» поближе к пехоте, помогать ей своим огнем. Усман даже не успел выяснить, в какую роту определили Максимыча («хорошо бы в первую», – мелькнуло в голове). А в минометной роте все очень хорошо почувствовали, что в ней будто не хватало какой-то очень важной пружинки. И трудно было угадать, в каком именно месте, где, в какой части, казалось бы, несложного ротного организма действовала раньше эта пружинка. Но в том, что такая пружинка существовала и что она являлась важной, сомневаться не приходилось. То вроде беспричинно загрустят бойцы, хотя, казалось бы, в их положении и грустить-то было недосуг. То вдруг заболеет лошадь. То Кузьмич накричит на солдат больше и громче обычного... Всего этого почему-то не случалось раньше. Последний раз Усман Хальфин встретился с Максимычем при совершенно неожиданных обстоятельствах. Неожиданных и печальных. Случилось это в момент, когда нашей пехоте в очередной раз не удалась атака на злосчастную балку, когда стрелковые роты залегли у самой ее кромки, а в тыл уносили раненых. Несли их и мимо минометной роты, раньше всего – рядом с наблюдательным пунктом Усмана Хальфина. И вот там-то Усман услышал где-то совсем близко удивительно знакомый голос:
– Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!..
– Максимыч!..
Он лежал на санитарных носилках, весь забинтованный. Открытыми оставались одни глаза, которые влажно светились. Свежие капли крови проступали сквозь марлю. Дышал он тяжело, и ему, видно, очень хотелось поговорить со своим ротным. Хальфин подбежал и наклонился над ним. Максимыч беспокойно заворочался на носилках, силясь приподняться. Но его удержали санитары. Тогда он заговорил:
– Вы меня... старого дуралея, простите, товарищ лейтенант. Не мог я без Никитки... сил моих не было... И вас вот обидел, ушел из роты...
– Ничего, Максимыч, не нужно об этом... Что ж, у тебя, верно, своих-то детишек не было?
Он долго молчал – видать, не хватало мочи. Потом трудно глотнул воздух и все же сказал:
– Как не быть... Есть. Шестеро... Самому младшенькому пятый пошел годок, – и по потрескавшимся губам солдата легкою дрожью прошлась улыбка.
Максимыча унесли.
Максимыча унесли, и след его для нас навсегда пропал. Но это случится лишь в январе 43-го, а мы-то сейчас – в сентябре 42-го, и никто из нас не знает, что с ним будет не то что через год, но даже через час, более того – через несколько минут или через одну минуту.
И Максимыч [26]пока что с нами, и еще только предстоит ему «обустраивать» своего Никитку – эту маленькую живую капелюшку, явившуюся на свет не для того же, чтобы погаснуть, сгореть, как погасли этими днями у самого порога их любви Коля Светличный и медицинская сестра Валя, прозванная Сероглазкой. Мелькнули перед нами и погасли.
«Но что поделаешь? На войне все мы мотыльки. Самое обидное – то, что, в отличие от нас с вами, они, те вспыхнувшие и погасшие, никогда не узнают, что через все великие муки и страдания их боевые побратимы пришли к Победе», – этими словами завершил я первую книгу моего повествования. И теперь вот продолжаю его. Забежал же я вперед для того, чтобы судьба хотя бы одного моего героя предстала перед читателем сколько возможно полнее.
Удержавшись под Елхами и как бы застрявши там, мы не очень-то представляли себе, что же в это время творится в самом Сталинграде. А было вот что.
Вырвавшись через Лапшинов сад к Волге и отрезав таким образом 62-ю армию Чуйкова от 64-й армии Шумилова, немцы принудили нас обороняться разобщенными. И все-таки от наших разведчиков мы, например, узнали, что 22 сентября командующий 6-й немецкой армии Фридрих фон Паулюс спешно собирал в один сокрушительный кулак самые мощные, ударные, как он их называл сам, соединения, дивизии и полки, чтобы подавить наконец отчаянное сопротивление русских в районе знаменитых заводов, выросших здесь в течение одной пятилетки. Один из этих гигантов носил имя «Баррикады», будто тогда еще, в тридцатых годах, строители пророчески предвидели, какую роль, помимо основной, индустриальной, доведется взять на себя их детищу.
Два чувства, слившись в одно, нетерпеливое, заставляли Паулюса действовать быстро и со всей возможной энергией. Первое чувство – это страх перед фюрером: Адольф Гитлер приказал взять Сталинград во что бы то ни стало и указал дату – 25 сентября. Второе чувство было тщеславие: 23 сентября Паулюсу исполнялось 52 года, и какому из полководцев не захотелось бы как можно ярче отметить день своего рождения?! Взятие Сталинграда было бы лучшим подарком фюреру и, конечно же, самому Паулюсу.
Паулюс знал, что Гитлер был не просто недоволен, но находился уже на грани бешенства, ничего хорошего не сулившего командующему 6-й армии. Мысленно ставил себя на место фюрера. В самом деле, с громадою отборнейших корпусов, протаранивших на своем пути десятки укрепленных районов русских, промчавшись с бешеной скоростью от Харькова до Сталинграда, и вдруг остановиться, и перед кем? Перед этими рабочими, одетыми во что попало и вооруженными тоже чем попало, какими-то бутылками с какой-то смесью да гранатами, людьми, только что взявшими в руки это оружие?.. Это у кого угодно, не говоря уже о Гитлере, вызовет и удивление, и крайнее недовольство.
