Томас Вулф - Паутина и скала
— Трудитесь? Если да, пойду. Я просто шел мимо.
Тут же раздавались скрип стульев, шарканье ног и хор голосов, самым серьезным образом заверявших, что никто не трудится, и приглашавших его присесть.
Получив эти заверения, Рид усаживался, клал шляпу на верхнюю койку, удобно откидывался к стене вместе со старым, скрипучим стулом, водружал одну ногу на круглое сиденье и доставал трубку — вересковую, почерневшую, словно бы высушенную в кузнице Вулкана, — набивал ее ароматным табаком из клеенчатого кисета, зажигал спичку и начинал с удовольствием попыхивать, говоря в промежутках между затяжками:
— Я вот… люблю… трубку! — пуфф, пуфф — Вы… молодежь… — пуфф, пуфф — можете курить… себе… сигареты — пуфф, пуфф, пуфф — но мне… ничто… не заменит… пуфф, пуфф, пуфф — этой… старой… вересковой… трубки!
О, какой смак! Какая безмятежность! Какое глубокое, ароматное, пикантное, заполняющее душу довольство! Мог ли кто-то подумать, что такой человек не оправдает ожиданий? Или усомниться, что через неделю половина ребят закурит трубки?
Так что Проповедник вполне бы обошелся без помощи Олсопа, но все же Джерри в стороне не остался. Он организовал целый ряд дружеских встреч в комнатах студентов, где Проповеднику доставалась ведущая, в высшей степени почетная роль. Собственно говоря, Проповедник был одним из тех, кто в то время усиленно занимался «установлением связи между церковью и современной жизнью» — по его собственному, более хлесткому выражению, «привлечением Бога в студенческий городок». Методы его были, по выражению Джерри, «просто восхитительными».
— Христос… — заговорил как-то Проповедник на одном из тех восхитительных собраний в студенческих комнатах, где восемь — десять увлеченных юношей лежали на полу в разнообразных позах, с полдюжины сидели на шатких верхних кроватях, и еще несколько всовывались в окна с улицы, жадно поглощая пикантный напиток из смеси острословия, юмора, благожелательного практицизма, жизни и христианства. — …Христос, — продолжал он, попыхивая трубкой в своей восхитительно эксцентричной манере, — никогда не получал двух баллов по философии. Он начал играть в команде-дубль и кончил защитником в основном составе. Но останься Он в дубле, — видимо, это говорилось в ободрение потенциально вечным дублерам, находившимся в пределах слышимости, — останься Христос играть в дублирующем составе, то добился бы успеха. Видите ли, — какое-то время Проповедник задумчиво попыхивал своей черной трубкой, — дело вот в чем, ребята, вот что вам нужно понять — Христос всегда добивался успеха во всем. А вот взять Павла… — он вновь задумчиво пыхнул, потом рассмеялся на свой восхитительный манер, потряс головой и воскликнул: — …взять Павла! Ах-ха-ха — это совсем другое дело! Павел был птицей другого полета! Его удалили с поля.
Увлеченные молодые люди с жадностью ловили эти вдохновенные слова.
— Играть Павел начал в дублирующем составе, и ему следовало оставаться там, — сказал Проповедник Рид. — Но для него это было невыносимо! Он постоянно терзался, что не может войти в основной состав, а тут появилась вакансия, понадобился новый защитник — понимаете, ребята, — негромко произнес Проповедник, — прежний скончался… — Он сделал небольшую паузу, чтобы до всех дошло — …и Павла взяли на его место. А Павел не мог показать класса! Не мог, и все тут. И что в конце концов он сделал? Так вот, слушайте, — сказал Проповедник. — Поняв, что показать класса не сможет, он придумал новую игру. Старая была слишком трудной. Павел не мог в нее играть — было не по силам! Тогда он придумал посильную — и потому его удалили с поля. Понимаете, ребята, Христос всегда показывал класс там, где Павел оказывался мазилой. Вот и вся между ними разница, — сказал Проповедник непринужденным, поучительным тоном на манер «теперь об этом можно говорить» и приумолк, с задумчивым видом глубоко затягиваясь старой вересковой трубкой.
— Другими словами, Проповедник, — почтительно воспользовался наступившим молчанием Олсоп, он имел пятерку по логике и считал себя не таким уж невеждой в гегелевской философии, — другими словами, Павел оказался сломлен собственным Моментом Отрицания. Не смог его абсорбировать.
— Вот именно, Джерри! — тут же с жаром воскликнул Проповедник Рид таким тоном, как говорят «ты предвосхитил мои слова!» — вот именно! Над Павлом взял верх его собственный Момент Отрицания. Он не смог его абсорбировать. Находясь в составе дублеров, он не хотел играть. Вместо того чтобы использовать свой Момент Отрицания — понять, что это лучший союзник, какого только может иметь человек — Павел стал его жертвой. Его удалили с поля. А вот Христос… — Проповедник сделал паузу, в задумчивости затянулся трубкой, потом внезапно заговорил: — Понимаете, ребята, в Христе это главное. Его никогда не удаляли с поля. Он всегда показывал класс, хоть в дублирующем составе, хоть в основном. С одинаковой радостью играл и там, и тут. Для Него это не имело значения… и если Христос находился на поле, все шло хорошо.
Проповедник вновь глубоко затянулся и продолжал:
— Понимаете, Христос удержал бы Павла от этого промаха, сказал бы ему: «Слушай, Павел, если хочешь играть защитником в основном составе, Я не против. Мне все равно, где Я играю — Меня интересует только Игра. — Проповедник сделал легкую паузу, чтобы сказанное дошло. — Мне без разницы, в основном составе играть или в дубле. Так что давай поменяемся, если хочешь. Только вот что, Павел, играть так играть. — Проповедник пыхнул трубкой. — По правилам. — Пыхнул снова. — Возможно, ты думаешь, что можешь изменить правила, но нет — ах-ха-ха. — Проповедник резко встряхнул головой и отрывисто хохотнул, — изменить их нельзя, Павел. Ничего не выйдет. Правила не меняются. Иначе это не Игра. А если и менять их, то не нам — Другому — так что давай держаться заодно, в какой бы команде мы ни были, и вести игру, как положено…». Только — изящное, худощавое лицо Проповедника помрачнело, он сделал затяжку, чуть более долгую, чем обычно, и продолжал: — Этого не произошло… Увы, увы, истинного Защитника не стало!
В наступившей благоговейной тишине он ловко выколотил трубку о каблук, потом бодро выпрямился, встал и весело заговорил:
— Вот так так! Что ж молчите, джентльмены? Ну-ну! Сильным людям нашего склада так не годится!
После этого лестного замечания началась общая дискуссия, послышались взволнованные голоса, смех, в дыму задвигались силуэты, появились тарелки с бутербродами и лимонад. А в центре всего этого стоял поджарый Проповедник Рид, великолепно прямой, с внимательным выражением худощавого лица, он перекрывал шум юношеских голосов своим звучным, более низким голосом, то и дело весело издавал неожиданные отрывистые смешки. И словно мотыльки, завороженные ярким светом, все пришедшие в движение жестикулирующие группы неизбежно вновь собрались в тот магический круг, центром которого был Проповедник.
Джордж не понимал, в чем тут дело, но все они чувствовали себя радостными, восторженными, взволнованными, возвышенными, вдохновенными; либеральными, просвещенными, соприкасающимися с жизнью и высокой истиной; получающими наконец то, ради чего поступили в колледж.
Что до Джерри Олсопа, он довольствовался тем, что ждал и наблюдал, изредка посмеиваясь, в том углу, где хотел бы поговорить с первокурсниками, и все же едва заметно выдавал легкой улыбкой, чуть увлажненными глазами, редкими спокойными, но пристальными взглядами в центр комнаты, что знает о присутствии любимого учителя, и другого блаженства ему не нужно.
И когда стихли последние, неохотно удаляющиеся шаги, когда отзвучало последнее «доброй ночи», он, протирая в опустевшей комнате запотевшие очки, сказал с легкой хрипотцой:
— …Это было просто восхитительно! Просто чертовски восхитительно! Да-да! Иначе не скажешь!
И он был прав.
12. СВЕТОЧ
Когда Джордж Уэббер поступил в колледж, Олсоп взял его под свое крылышко, и какое-то время связь между ними была очень тесной. Джордж быстро стал членом кружка преданных первокурсников, жавшихся к своему руководителю, словно цыплята к квочке. По крайней мере несколько месяцев он был неразрывен с компанией Олсопа.
Однако признаки того, что журналисты именуют «разрывом», начали появляться еще до конца первого курса — когда юный студент стал оглядываться вокруг и задаваться вопросами об этом тесном, однако новом и сравнительно либеральном мире, где он впервые в жизни ощущал себя нестесненным, свободным, взрослеющим. Вопросы неистово множились.
Джордж слушал президента колледжа, покойного Хантера Гризволда Мак-Коя, которого Олсоп называл не только «вторым величайшим после Иисуса Христа человеком», но и замечательным убедительным оратором, мастером литературного стиля, который, как и стиль Вудро Вильсона, несомненно, оказавший на Мак-Коя сильное влияние, являлся непревзойденным во всей англоязычной словесности. Обладая, как большинство юношей этого возраста, весьма острым и пытливым умом, Джордж при этих утверждениях Олсопа стал чувствовать себя очень неловко, беспокойно ерзать на стуле, помалкивать или почтительно, нехотя соглашаться и при этом отчаянно задаваться вопросом, что с ним такое. Дело в том, что «второй величайший после Иисуса Христа человек» наводил на него ужасную скуку.
