Коммунисты - Луи Арагон
А тут еще выдался денек, чтоб ему неладно было, хоть бы облачко на небе, чортова синева! Ну и везет нам, неужели так никогда и не будет дождя! Да, по части метеорологии немцы мастаки. Что это говорит курсант Небарки? Все в порядке, господин лейтенант…
Виктор Пезе строит из себя простачка, но отлично все понимает. Конечно, тут много странного. Вот, например, офицеры. Люди, вся жизнь которых была устремлена к тому, что нас ждет здесь; есть и просто забубенные вояки. А что касается дисциплины, то, конечно, хоть и не всегда мы платим долги в бистро, но в общем то, что называется настоящей дисциплиной, с этим у нас в бригаде не шутят. Люди подтянуты, весело глядеть. Понятно, настоящий идеал не в этом, но для тех, кто все-таки видит в этом идеал, здесь положение почти идеальное… Первое время наши солдаты меня тоже удивляли. Ведь это в большинстве арабы. Что ж, разве они не могли найти себе лучшего занятия? Они должны были бы нас ненавидеть. А они готовы голову сложить ради французов. Сначала я не отдавал себе в этом отчета, а теперь мало-помалу я стал их понимать. Человек не всегда знает свою дорогу, он часто не понимает окружающего мира, такого огромного, такого сложного мира; но всегда в нем самом живет сила, та, что побуждает его смеяться, жить. Сначала ребенок, мальчишка, игры… потом девушки… Растешь, сам того не замечая, и вдруг ты мужчина, взрослый человек, хочется что-то делать, свершать. Это чувство переполняет тебя всего. Когда сидишь на своем коне, пусть даже тобой командует офицер, иной раз чувствуешь себя господином вселенной… Араб ты или француз — неважно. Вот он, Устрик, школьный учитель, но и в его жизни были минуты безумия, желания куда-то бежать, что-то делать — все равно что. Но разница в том, что мы постигли смысл жизни. У нас есть цель. А у них — нет. Я-то вижу их цель, ясно вижу. А они — нет, не видят…
Сколько таких людей в городах, в деревнях, полным-полно. Сколько потерянных зря сил! И люди все чудесные, только сами этого не знают. Если бы они сплотились…. Сейчас я — один из них. В общем, ребята хорошие. Правда, они меня расстреляют, если им прикажут. Но разве они виноваты? Надо только представить себе, что творится у них в голове. У такого, скажем, как Бендан или Хеллоф Румедиен.
— У тебя покурить нет? — спрашивает Рогеллио Наварро. Он — алжирский испанец, интересно, чтò он думает о Франко? Впрочем, сейчас не время его спрашивать, и курить тоже не время. — Мне хоть свернуть, — оправдывается Наварро. Устрик передает ему кисет; Наварро вытащил из кармана книжечку папиросной бумаги. Он прав: когда ждешь боя, даже свернуть папироску — и то облегчение.
В лесу послышались выстрелы. Патруль обстрелял немецкие машины, производившие разведку. Ложная тревога: машины поворачивают обратно. Является сержант с донесением. Во всяком случае, теперь противник знает, что Ла-Орнь — узел сопротивления.
Обернувшись, Устрик увидал вдали на дороге фигуры двух полковников. Они обходили расположение частей. А вот эти полковники, что они собой представляют? Во всяком случае, они не принадлежат к числу тех офицеров, которые улепетывают, бросив на произвол судьбы своих людей. Таких Устрик за последние дни видел немало. А эти полковники любят свое ремесло, верят в него, дорожат своей честью. Кое-кто может посмеяться над этим словом, но ведь понятие чести означает нечто такое, чем дорожишь всем сердцем, к чему привязан всем нутром. Когда Устрик рассказывал своим ученикам историю армии Второго года, ему часто приходило в голову, что его собственное отношение к военным не всегда было правильным. Впрочем, то же самое говорили ему и товарищи. Тут многое определяется воспитанием! Военные… военные… Все зависит от того, что они защищают. По внешности все они похожи, только, болваны, злятся, когда им стригут волосы; во-первых, так чище, даже если ты не солдат. Если бы эти люди шли с народом… Если бы они могли понять, что те, перед которыми они считают себя ответственными, на самом деле смеются над ними и, сидя в безопасности, торгуют их шкурой, их верностью, их энергией. Сейчас, например, они верят, что преграждают дорогу захватчику. И я вместе с ними верю. А если бы они могли прочесть мои мысли, они сочли бы своим долгом стать на сторону моих врагов, наших врагов, кто их же продает оптом и в розницу. Унтера, те, конечно, мне в печенки въелись. Да и не только мне. Для того они здесь и поставлены. И все-таки мы с ними в одинаковом положении. И, быть может, еще сегодня мы вместе упадем ничком на землю или уставимся застывшим взглядом в небо. А если мы уцелеем, если они уцелеют, что они выиграют? Самое большее — станут где-нибудь таможенниками или жандармскими унтерами и им засчитают стаж, который они выслужили здесь, в Ла-Орнь, или вчера в Вандрессе, или еще где-нибудь. В конце концов, это маленькие люди. И кто же, кроме нас, мог бы возместить им все те жертвы, цены которым они сами не понимают, как не понимают цены своим иллюзиям и своему мужеству.
Какое безумие, что столько высоких человеческих качеств растрачивается впустую, вот на это. Вдруг Рогеллио толкнул Устрика локтем. Из леса доносился неясный гул.
Было около девяти часов.
* * *
Для разных людей время протекает по-разному. Послание Уинстона Черчилля застало генерала Гамелена в Ла-Ферте. Гамелен ответил телеграммой в девять с минутами. Но что же, собственно говоря, мог он сообщить Черчиллю о Париже? Он ничего не знал о положении на фронтах. Его самого только что ввел в курс дела генерал Жорж. И вот он телеграфирует в Лондон генералу Лелонгу, убедительно просит подтвердить Черчиллю и генералу Айронсайду заверения, которые дал Жорж английскому премьер-министру. Контрнаступление разворачивается, французское командование не видит причин для тревоги…
Однако это спокойствие чисто внешнее. Жорж рвет и мечет: Бийотт сообщил, что он утвердил
