Коммунисты - Луи Арагон
Хорошо, он обещает прибыть в Париж и лично побеседовать с Рейно. Нет, только не сегодня… срочные дела, видите ли. Он прибудет завтра. А пока рекомендует своему собеседнику успокоиться.
Даже учитывая нервозность французского премьера, Черчилль решает, что нет дыма без огня. Соедините-ка меня с Францией. Дайте кого-нибудь посерьезней, например Жоржа в Ла-Ферте.
Таким образом, телефонные провода попеременно передают с одного берега Ламанша на другой сигналы тревоги. Генерал Жорж утром 14 мая сообщил Гамелену: седанский прорыв ликвидирован. Утром 15 мая он отвечает Уинстону Черчиллю: — Седанский прорыв ликвидируется. — Вот это хладнокровный человек. Недаром британскому премьер-министру показалось, что господин Поль Рейно слегка потерял голову. Для большей уверенности Черчилль пытается соединиться с Гамеленом. Надо информироваться из разных источников. Но главнокомандующий только что покинул Венсен.
* * *
Генерал Вотье всю ночь наблюдал ужасающий хаос, в котором смешались армии и беженцы. Он ехал в своей машине вместе с полковником, командиром пехотной части его дивизии, и лейтенантом Пьером Дебре, который так и остался при нем; к восьми часам утра им удалось проехать всего километров двенадцать. Когда его машины добрались, наконец, до Мон-Иде, майора Мюллера уже давно и след простыл, — он укатил в Ирсон со своей канцелярией, бросив на произвол судьбы роту, которая стояла в Синьи-ле-Пти, ибо прошел слух, что из Бельгии идут немецкие танки; не подумал он и о роте, находящейся в Овилье-ле-Форж, потому что говорили, будто немецкие танки рыщут и на юге, возле Лиара… Штаб дивизии едет дальше в Овилье, где капитан Бальпетре уступает генералу Вотье свой белостенный домик. Рота уходит в самом спешном порядке, руководясь указаниями новоприбывшего штаба, потому что телефонной связи с Вервеном уже нет. Раз в Мон-Иде никого нет, генерал приказывает роте идти на Розуа через Рюминьи и Брюнамель. Что сталось с несчастным Гайяром? Лурмель пожимает плечами. Он считает, что Бальпетре зря жалеет лейтенанта: ну что могло с ним статься? Смылся, и все. Вот он, коммунист!
Вам бы, Дебре, лучше немного отдохнуть. Скажите, кстати, Дебре, текстильные фабриканты в Лилле не родня вам?.. Да, фабрика Дебре–Лертилуа в Буа-Блан… А, так я уже лет двадцать знаю вашего дядю Орельена. — Да неужели, господин полковник?
Среди дня как-то даже не хочется спать. Но сегодня еще можно улечься в прекрасную постель. Сейчас мой денщик сменит простыни. Хлопот никаких, стоит только нагнуться, — не знаю, кто это вывернул на пол все белье из шкафа.
* * *
Какое чудесное утро! Весна в разгаре. Ясное небо к полудню станет еще синей, еще ярче. Зуавы идут по шоссе. Чорт! Опять самолеты. Можно даже не давать команды. Все и сами бросились в канаву. Оглушительный рев проносится над головами. Крике, прижавшись к мулу, окликает Жан-Блэза: — Сержант! — Что? — Пожалуй, они не для нас свои номера показывают.
Жан-Блэз подымает голову. И правда, не для нас. Все это представление разыгрывается в безоблачной синеве ради деревушки, той самой деревушки, куда они направляются. К счастью, колонна туда еще не дошла… Так и сыплют. То-то, должно быть, достается деревушке. Младший лейтенант говорит Жан-Блэзу, что деревня называется Мариамбур, показывает ее местоположение на карте. Ах, значит, вот где мы находимся!.. Неужели мы действительно начали привыкать к таким шквалам? Налет кончается скоро. Самолеты взмывают, как блестящие пчелы, разворачиваются в небе, потом исчезают. Вдоль дороги раздается команда: — Вперед!
И верно, это Мариамбур. Точнее, был Мариамбур. Теперь здесь одни развалины. Зуавы проходят в проломы дымящихся стен. Незачем обходить Мариамбур, немцы сюда не вернутся, они свое дело сделали.
Дальше, за деревней, на полях валяются трупы коров, разорванные в клочья быки; должно быть, скот, обезумев, бросился врассыпную, как бросаются люди. А на дороге — лошади с вывалившимися внутренностями. Зуавы проходят мимо. Словно идешь мертвой пустыней. Все-таки до чего жалко скотину! А людям-то разве удалось спастись? Посмотри в канаву… Посмотри. Нет, не хочу, не хочу!
Вдоль всей дороги валяются перевернутые зарядные ящики, а там, дальше, брошенная пушка, еще орудия. Верно, артиллерия проходила здесь днем, когда пушки и белые кони были хорошо видны сверху. Впрочем, они видны и теперь, но кони валяются копытами кверху, и кишки разбросаны на дороге… Нет, не надо здесь останавливаться, лучше пойдем дальше! Да не хнычь ты! Воображаю, какая здесь будет вонища через несколько часов… Пришлось даже расчищать дорогу.
Теперь ты стонешь, — тяжело, мол, плечи, видишь ли, тебе натерло. А кто просил идти вперед? Ты же сам.
— Посмотри, — говорит Жан-Блэз, обращаясь к Крике. — Видишь, какие деревья? Сейчас, в мае, они особенно красивые. Зеленый цвет уже не такой светлый, как в конце апреля, в нем есть густота. Ветки уже все покрыты листвой, даже коры не видно: посмотри, как трепещет, прямо живет!
Солдаты, несмотря на усталость, тоже напоминали майские деревья, о которых говорил Жан-Блэз, молодую листву. Они шли, юные, как это утро, несли в себе весну, пели. Пусть двойной переход, пусть, зато небо голубое. Это кадровая дивизия, Североафриканская пехотная. Все они молоды, даже призванные из запаса — и те юнцы. Они знают, что хорошо вооружены, и если бы не тяжеленный ранец и патронные сумки… Молодость! Всякий тут был народ, но больше всего смуглых парней, с гладкими, блестящими волосами. Каталонцы, их не всех обрили. Молодняк. Они и посмеяться охотники, и драться умеют. Поэтому так легко идешь по дороге, говоришь про себя: ну, ладно, еще немножко… Синее небо, по которому время от времени не очень высоко проходят воздушные лазутчики. — Высматривают, черррти! — сказал погонщик мулов с южным акцентом, словно все разбитые стекла Каталонии зазвенели у него в горле. Мимо колонны проехал мотоцикл, в коляске сидел офицер. — О чем задумался, Крике? — спросил Жан-Блэз. — О Бельвиле?
— Я думаю, — ответил Крике, — о том, что еще не все поняли, что это за война…
Зуавы свернули с большой дороги направо, к Роли.
* * *
Устрику очень хотелось есть, но сейчас не время было думать о еде. Машинально он нащупал в кармане бумажник, где лежало несколько фотографий; ему вовсе не требовалось вынимать и разглядывать их, чтобы вспомнить своих
