Коммунисты - Луи Арагон
Речь идет о простой перестановке. Корап станет вместо Жиро во главе 7-й армии.
Правда, 7-я армия потеряла все свое значение, поскольку этой ночью, в 2 часа 30 минут, генерал Винкельман приказал голландской армии прекратить огонь. Французские части, брошенные в сторону Антверпена, решено отвести во Францию и переформировать; одним словом, там видно будет…
Жорж положил трубку. Завтра утром видно будет. А тут еще Гамелен, который совершенно не в курсе того, что происходит, за исключением Голландии, понятно. Корап — бездарность. И потом, если ответственность ляжет не на Корапа, она ляжет на Бийотта, Бийотт только что совершил ошибку, официально утвердив план отступления, предложенный Корапом. Придется ему от этого отречься. Ибо провал Бийотта даст Гамелену в руки козырь против генерала Жоржа! Ведь не кто иной как сам Жорж убедил Гамелена сосредоточить столько армий, в том числе и армию Корапа, в руках Бийотта. Впрочем, Бийотт, судя по недавнему телефонному разговору, кажется, понял, чем тут пахнет: он сам первый попросил убрать Корапа. Конечно, прорыв произошел у Хюнцигера. Надо будет пожертвовать еще и Хюнцигером, тем более, что между Хюнцигером и Жоржем нет третьего лица, вроде Бийотта, и, следовательно, он, Жорж, сам непосредственно отвечает за Хюнцигера. Еще с полудня 14 мая незадачливые генералы армии Хюнцигера — Грансар и два командира дивизий, Лафонтен и Бодэ, были смещены, а 10-й корпус исчез с оперативной карты… Справа от них Североафриканская пехотная дивизия генерала Шапуйи отошла, чтобы занять отсечную позицию, связывающую Хюнцигера с линией Мажино, а пока все это происходило, Шапуйи тоже снят с поста… одним словом, все подчиненные Хюнцигера! Во всяком случае, подождем утра, тогда и введем Гамелена в курс событий.
* * *
Командиры с большим трудом узнавали, где находятся их войска, но и войска не знали о судьбах своих полководцев. В тот самый час, когда их генерала с позором отстранили от должности, солдаты Корапа продолжали свой ночной марш. Где же зуавы? Где-то южнее Мариамбура… Они идут сейчас по хорошей, но совершенно открытой дороге. К счастью, нет самолетов. Как так нет? Разве ты не слышишь их мерзкого жужжания? А может быть, это наши? Что ж, все может быть! Ну и тяжеленные эти патронные сумки. Патроны еще полбеды, карабин, тот похуже будет, всю спину измолотил, наверно, сплошные синяки. Мысль бросить карабин преследует Жан-Блэза. Такая мысль копошится у каждого, будь ты хоть сто раз сержант. Только не всегда человек приводит в исполнение такие мысли. К тому же любишь свое оружие, привязался к нему. Это карабин калибра 7,15. Модернизирован в 1916 году. Был на вооружении еще в ту войну, но и сейчас не подкачает. Еще сгодится когда-нибудь. Видел, что с фрицами делалось там, в леске? Здорово все-таки…
Почему это мне вдруг приснился Франсуа? И Мартина тоже. Жан-Блэз мысленно измеряет ту пропасть, которая отделяет его, шагающего в полной боевой выкладке, с распухшими от ходьбы ногами, рядом с мулом, впряженным в 25-миллиметровую пушечку, бок о бок с Крике, от того Жан-Блэза, каким он был во времена Франсуа и Мартины. Должно быть, и Франсуа очень переменился. Сколько месяцев он уже сидит? Если бы Жан-Блэзу сказали в те далекие годы, когда они вместе учились в лицее, что он будет когда-нибудь ночью брести по дорогам Бельгии и думать о Лебеке, сидящем в тюрьме… Мир обезумел, и все преступление Лебека состоит именно в том, что он это говорил, и надо было посадить за решетку Лебека для того, чтобы Крике, я, наш мул, наша 25-миллиметровка… Помню, как Франсуа обижали старшеклассники, я за него заступался, и за это он решал мне задачи по геометрии. В тюрьме он думает о Мартине. Нет, пожалуй, спит: я-то его знаю, спать он великий мастер. Не то что дядя Амберье, который просыпается от малейшего шороха; может быть, как раз в эту самую минуту ему потребовалось сделать укол или еще что-нибудь, он окликает Мартину, она дремлет рядом в кресле; Мартина подымается; на ней белоснежный халат, и она вытирает носовым платком пот, проступивший на висках старика. Тетка из своей спальни услышала голоса и зажгла свет. Со стены на нее глядит Дега: глядит ее юность…
Поди объясни все это Крике.
Ни Крике, ни Жан-Блэз не думают о приближающемся рассвете. Они думают о прежних днях, о прежней жизни — когда они были обыкновенными людьми, не шагали ночью рядом с мулом, и ружейный ремень не впивался в плечо, и не тянули вниз патронные сумки. Двадцать патронов в каждой. Это не пустяки. Зуавы снова углубились в лес и вспоминают, как вчера утром пели птицы, вспоминают цветы, бельгийцев, которые уносили на себе свой скарб. Над горизонтом поднялась луна, и листья шелестят под ветерком в ее серебристом сиянии.
. . . . . . . . . .
Сержант! Сержант Меркадье! Что случилось? Привал! Командуйте привал!
— При-ва-ал! Снять ранцы… При-ва-ал!
Команда передается вдоль колонны: — Привал! Снять ранцы! Привал! — Да, чорт побери, совсем не вредно отдохнуть.
XI
До рассвета было еще далеко. В густом тумане спаги набрели на деревеньку у опушки леса. Эскадрон остановился перед церковью, кавалеристы спешились и отвели коней. Полковник Марк был уже здесь. Он приехал на машине и теперь вместе с обоими командирами полков изучал местность. Кавалеристы постепенно подтягивались. По мере прибытия марокканцев направляли к кладбищу и на пригорок, алжирцев же размещали возле церкви, у окраины деревни, на дороге в Сингли.
Расположение деревушки было несложное. Устрик через минуту знал его наизусть: дорога из Сингли, идущая низом по лесистой местности, к северу поднималась и раздваивалась, обтекая треугольный островок, образованный кучкой домов, а на линии основания треугольника высилась церковь посреди площади, вернее, пустыря, где стоял маленький обелиск из серого песчаника — памятник павшим в войну 1914–1918 годов. Церковь выходила фасадом на перекресток, где на восток шло шоссе Омон–Вандресс. Вдоль шоссе, лицом к церкви, стояли дома, подальше его пересекала деревенская улица. Западнее, у дороги в Сингли, стояло еще несколько домов, и затем метрах в ста был второй перекресток. Отсюда направо
