Кнут Гамсун - Новые силы
И Иргенс записал свои две строфы.
Она заглянула через его плечо, ей хотелось видеть, что он пишет, она почти прижалась к нему и, смеясь, с любопытством просила показать ей, что он написал.
— Пожалуйста! Это так себе, пустяк, вот посмотрите, если хотите!
— А знаете, — сказал он, — когда вы сейчас стояли рядом со мной и почти положили голову на моё плечо, я мысленно просил вас, чтобы вы подольше стояли так. Потому-то я так долго отказывался показать вам что написал.
— Иргенс, — проговорила она вдруг нежно, — что было бы, если бы я сказала вам «да»?
Он молчал. Они смотрели друг на друга.
— Было бы так, что... что вы сказали бы «нет» ему, другому...
— Да... Но теперь уже поздно, да, да, слишком поздно. Нечего и думать... Но, если это может вас утешить, так знайте... не вы один жалеете об этом... Я хочу сказать, что я тоже... я тоже очень люблю вас.
Ответ этот обрадовал его. Он взял обе её руки, молча пожал их с сияющим от счастья взором и сейчас же выпустил её руки.
Они продолжали идти по дороге. Никогда они не были ближе друг другу. Когда они подошли к забору, рабочий поднял голову и поклонился, сняв шапку. Они постояли у решётки, посмотрели друг на друга и, не говоря ни слова, повернули назад. Не говоря ни слова.
Они сели в экипаж. На обратном пути Иргенс держал все её пакеты в руках, он не шевелился и не проявлял никакой настойчивости. Её всё более и более трогала эта вынужденная сдержанность, он даже умышленно связал себе руки всеми этими свёртками. И когда он снова попросил её не уезжать завтра, она обещала остаться.
Но когда пришлось платить за экипаж, он тщетно обыскал свои карманы, не находя денег, и принуждён был в конце концов попросить её заплатить извозчику. И она заплатила с радостью и даже с благодарностью, она просто не подумала об этом сразу, и это было очень досадно, потому что вид у него сделался совсем несчастный. Она обрадовалась, как дитя, что могла заплатить вместо него...
На следующий день они встретились утром. Они гуляли в гавани, разговаривая почти вполголоса, сердца их бились неровно от сдерживаемого волнения, глаза светились нежностью, они смотрели друг на друга, лаская друг друга взглядом. А когда Иргенс заметил Кольдевина, высматривавшего из угла, он ни словом не намекнул о своём открытии, чтобы не встревожить её. Он только сказал:
— Досадно, что мы с вами не какие-нибудь простые рабочие, на нас всё время смотрят, положительно нет покоя от людей. Не судьба мне вести незаметное существование, и это имеет очень неприятные стороны.
Они уговорились пойти вечером в «Гранд». Они давно там не были, в последнее время она, действительно, мало где бывала. Но он сказал вдруг:
— Нет, пойдёмте лучше ко мне. Там мы можем спокойно посидеть и поболтать.
— А разве это можно? — спросила она.
Конечно, можно. Почему же нельзя? Днём-то? Они просто пойдут и посидят у него. И он долго-долго, всю жизнь будет вспоминать, что она была у него, и будет хранить это воспоминание, как святыню.
И, смущённая от радости и страха, она пошла за ним.
Заключение
I
Мильде и Грегерсен шли по улице. Они шли из испанского винного погребка и направлялись в «Гранд», так как пришло время выпить кружку пива. Они говорили о портрете Паульсберга, написанном Мильде и купленном в Национальную картинную галерею, об актёре Норема и его товарище, которых вчера вечером нашли в водосточной канаве и снесли в ратушу, о фру Ганке, о которой теперь говорил весь город, так как она уехала от своего мужа. Впрочем, разве можно было ожидать чего-либо иного? Как только она могла выдержать четыре года в этой лавочке? Оба приятеля спросили друг у друга адрес фру Ганки, они хотели зайти к ней, пожелать ей счастья в новой жизни, она должна знать, что их симпатии на её стороне. Но ни один из них не знал её адреса.
Они по-прежнему были увлечены политикой. Положение было таково, что стортинг разъехался на каникулы, не решив вопроса, не сказав ни да, ни нет. В последнюю минуту «Новости» высказались против решительного выступления, указывая на ответственность, на несвоевременность какого-либо вызова. Доведя возбуждение до известной степени, газета отступила и отказалась от своей точки зрения, — так она поступала всегда!
— Нет! Но что же, чёрт побери, нам оставалось делать, при наших-то военных силах! — сказал Грегерсен из «Новостей», серьёзно и с убеждением. — Приходится подождать до поры до времени.
Они вошли в ресторан. Там уже сидел Ойен, ещё больше опустив свои покатые плечи и играя красным шнурком от лорнета. Он развивал своим всегдашним спутникам, двум стриженым поэтам, планы относительно своих новых произведений. У него задумано три или четыре стихотворения в прозе: «Спящий город», «Маки», «Вавилонская башня», «Текст к картине».
— Нет, вы только представьте себе вавилонскую башню, эту изумительную архитектуру! — И нервным движением руки Ойен начертил в воздухе над своей головой спираль.
— Жест чересчур быстр, — перебил Грегерсен. — уже не представляешь ли ты себе вавилонскую башню в виде часовой пружины? Нет, она должна иметь вид спирали, находящейся в состоянии покоя.
И Грегерсен описал вокруг себя несколько огромных кругов.
Немного погодя подошёл Паульсберг с женой, сдвинули вместе два столика и расположились своей компанией. Мильде потребовал закуски и напитков для всех, у него ещё оставалось немного денег от первой половины премии. Паульсберг не мог удержаться и сейчас же напал на Грегерсена по поводу перемены политики его газеты. Ведь он сам недавно написал боевую статью по этому вопросу в «Новостях», неужели редакция совершенно позабыла о ней? А ведь тогда она была с ним вполне согласна! Как же прикажете понимать всё это? Скоро будет позором для честного человека писать в этой газете. Паульсберг был искренно возмущён и высказал своё мнение в немногих словах.
А Грегерсен молчал. Он ответил только, что «Новости» изложили свои основания в последних номерах, например, в сегодняшнем...
Основания? Какие же это основания?.. Паульсберг сейчас покажет ему, какие это основания... Человек, сегодняшние «Новости»!
И, пока дожидались газеты, Мильде заявил в свою очередь, что основания самые жалкие, всё равно, что никаких. Говорится что-то о восточной границе, об увеличении войска, даже о вмешательстве других держав.
— А не далее, как четверть часа тому назад, ты, говоря со мной, был того же мнения, что и «Новости», Мильде, — сказал Грегерсен.
Но тут Паульсберг начал читать газету по пунктам. Он злобно хихикнул, заложил место пальцем и посмотрел на всех. Разве это не прелестно, газета вроде «Новостей» взывает о какой-то ответственности? Вся эта статья написана для годовых подписчиков... И Паульсберг отбросил газету. Нет, в жизни всё же необходима хоть самая крошечная доля честности. Это постоянное угождение и жертвы вкусам черни положительно ведут страну к гибели. Он не побоится завтра же пойти в «Новости» и высказать своё мнение.
После этих слов за столом всё стихло. Редко, или почти никогда, Паульсберг не говорил столько сразу, все смотрели на него, даже посетители, сидевшие за кружками пива у соседних столиков, вытянули головы и прислушивались. Все знали Паульсберга, и всем было интересно, что говорит этот человек о современном положении. Ага, Паульсберг не согласен с «Новостями», вот так штука! Ни один честный человек не станет больше писать в этом листке!
Но бедный журналист был тоже поражён серьёзными словами Паульсберга. Держа в руках газету, он сказал, что в принципе согласен с Паульсбергом; разумеется, всегда было и есть нечто, называемое честностью, этого нельзя отрицать. Положим, не он внёс эти последние колебания в «Новости», но, как сотрудник, он не может всецело отклонить от себя всю вину.
— Я думал, — закончил Паульсберг тем же серьёзным тоном, — мне казалось, что если бы некоторые люди и газеты держались на этот раз заодно, то стортинг не разошёлся бы, ничего не сделав. По всем вероятиям, был бы положен конец нашему злополучному спору. Но некоторым людям и газетам слишком дороги их собственные интересы, и стортинг мирно разъехался по домам. Теперь следовало бы установить самый строгий национальный траур, чтобы показать народу, что мы потеряли кое-что, чего-то лишились. И больше всего от этого удара страдаем мы, молодёжь.
Снова наступило молчание. Все принимали близко к сердцу то, что слышали. И лицо Паульсберга в эту минуту выражало, как глубоко он возмущён поведением газет и стортинга. Он изменил даже своей обычной позе с опущенной головой и задумчивым видом, производившей такое сильное впечатление на всех видевших его: теперь это был возмущённый и оскорблённый человек, высоко державший голову и прямо высказывавший своё мнение. Только после продолжительной паузы Мильде решился отпить пива из своей кружки. Три прозаика-поэта всё ещё безмолвствовали. Но журналист, весёлый сотрудник беспечного листка, не мог больше выдержать этого томительного молчания и, указывая на объявление в «Новостях», фыркнул и прочёл:
