Кнут Гамсун - Новые силы
— Милая, дорогая Агата, я еду ведь только в Лондон, — сказал он, тоже взволнованный. — Будь спокойна, я проезжу недолго.
Он обнял её одной рукой за талию, нежно поглаживал её руку, всё время повторяя свои обычные ласкательные названия:
— Милая жёнка, моя маленькая, дорогая жёнка!
Раздался пароходный свисток, Оле посмотрел на часы, оставалось ещё четверть часа. Надо было забежать к Тидеману.
Войдя к нему, он сказал:
— Я еду в Лондон. Я хочу тебя попросить, заглядывай, пожалуйста, изредка к старику. Я дал ему хорошего помощника, но всё-таки...
— Ладно, — ответил Тидеман. — Фрёкен разве не присядет на минутку? Вы ведь не уезжаете?
— Нет, уезжаю завтра, — ответила Агата.
Оле вспомнил последние биржевые известия: цена на рожь опять начала подниматься, он поздравил приятеля, пожелал ему успеха и пожал его руку.
Действительно, рожь несколько поднялась в цене, урожай в России не мог всё-таки окончательно спасти рынков. Цена поднялась очень немного, но для огромных запасов Тидемана и это имело большое значение.
— Да, да, я балансирую по мере возможности, — весело сказал он, — и этим я преимущественно обязан тебе. Да, кстати...
И он рассказал, что как раз теперь занимается маленьким делом по экспорту смолы на верфи в Бильбао27, для постройки кораблей. Он был очень рад, что мог опять развернуться немножко...
— Ну, да об этом мы поговорим, когда ты вернёшься. Счастливого пути.
— А в случае чего, ты телеграфируй, — сказал Оле.
Тидеман проводил обоих до двери, и Оле и Агата оба были растроганы. Тидеман подошёл к окну и ещё раз послал им привет, когда они проходили, потом вернулся к своей конторке с книгами и бумагами и опять принялся за работу. Прошло четверть часа. Он видел, как Агата прошла одна с пристани. Оле уехал. Тидеман прошёлся несколько раз по комнате, бормоча себе под нос, высчитывая возможные барыши и убытки по операции со смолой. Его взгляд упал на длинный счёт в раскрытой на конторке главной книге. Это был счёт Иргенса. Тидеман равнодушно скользнул по нему взглядом, долг был старый: вино, наличные деньги, опять вино и опять деньги. Он переписывался из года в год, в последний год выдач почти не было. За всё время, вот уже много лет, Иргенс не уплатил ни гроша, страница кредита стояла пустая. Мёртвый долг, безнадёжный долг! Тидеман вспомнил, как Иргенс говорил о своих долгах, он не скрывал, что должен тысяч двадцать, и признавался в этом с простодушной и милой улыбкой. Что же ему было делать? Жить ведь нужно. Можно только пожалеть, что обстоятельства ставили его в такое положение, страна маленькая, народ беден; он сам желал бы, чтобы было иначе, и искренно поблагодарил бы человека, который заплатил бы за него его долги. Но такого человека не находилось. «Ну, что же, делать нечего, — обыкновенно говорил он, — приходится мне влачить своё бремя». По счастью, большинство его кредиторов были люди настолько начитанные и тонко чувствующие, что не особенно надоедали ему требованиями, они уважали его талант. Но иногда случалось, что какой-нибудь портной или виноторговец предъявляли ему счёт и, бывало, портили ему этим самое лучшее поэтическое настроение. Ему приходилось отпирать дверь, когда к нему стучались, даже если в это время он писал самое прелестное стихотворение, он должен был отвечать, давать указания. Как, к нему пришли со счётом? Ага, положите его вон там, я просмотрю его, когда мне понадобится бумага на растопку. Что, он с распиской? Ну, в таком случае он положительно отказывается принять его, счетов с расписками в его доме никогда не бывало. Возьмите его обратно, кланяйтесь и поблагодарите...
Тидеман опять начал ходить взад и вперёд по комнате. По ассоциации идей, мысли его перешли к Ганке и разводу. Бог знает, чего она ждёт. Она всё ещё не переехала, сидела тихо наверху, во втором этаже, с детьми и шила им целый день платьица. Раз он встретил её на лестнице, она несла хлеб и несколько маленьких пакетов. Она отступила в сторону и извинилась, но они не разговаривали.
Да, но о чём же она думает? Он не хочет прогонять её, но ведь долго так, всё равно, не может продолжаться. Страннее всего то, что она обедала дома, она совсем перестала ходить в рестораны. Боже мой, да у неё, может быть, просто-напросто нет на это денег и он послал ей как-то с горничной двести крон, но этого не могло же хватить надолго. Вдруг у неё нет денег, и она не хочет сказать ему? Он посмотрел в записную книжку и увидел, что прошло уже более месяца со времени того решительного разговора с Ганкой. Разумеется, эти несчастные двести-триста крон давным-давно уже разошлись. Да к тому же она покупала материю и разные вещи для детей на эти же деньги.
Тидемана вдруг бросило в жар от волнения. Она не должна терпеть нужды, слава Богу, не так уже он обнищал! Он собрал все деньги, без которых мог пока обойтись в конторе, и пошёл наверх. От горничной он узнал, что Ганка в своей комнатке, в средней комнате, выходившей на улицу. Было четыре часа.
Он постучал и услышал, как ему ответили:
— Войдите!
Он вошёл.
Ганка сидела за столом и обедала. Она вскочила.
— Ах... Я думала, что это девушка, — проговорила она, запинаясь.
Румянец залил её щеки, и она смущённо посмотрела на стол. Потом вдруг начала всё прибирать, покрывать кушанья бумагой, передвигала стулья и всё время повторяла:
— Здесь такой беспорядок, я не ожидала... Я не знала...
Он попросил её извинить его за то, что пришёл так неожиданно. У него есть к ней маленькое дело: вероятно, она давно уже сидит без денег? Ну, да, конечно, это так, это вполне естественно, об этом нечего и говорить. Вот он принёс немножко, так, сущие пустяки...
И он положил конверт на стол.
Она отказывалась брать эти деньги, у неё ещё много, она показала ему, что у неё ещё много, очень много денег, последние двести крон ещё не тронуты. Она даже хотела отдать ему обратно эти двести крон.
Он с изумлением смотрел на неё. Целы ли её кольца? Нет, на левой руке у неё уже нет кольца, куда же она его девала?
Он нахмурился и спросил:
— Где твоё кольцо, Ганка?
— Это не то, которое ты подарил мне, — быстро ответила она. — Это другое. Его не жалко.
Он сказал:
— Я не знал, что дело дошло до этого, а то я, конечно, давно бы...
— Да дело вовсе и не дошло до этого, я просто сама захотела сделать так. У меня же лежат деньги... Но это всё равно, я же говорю тебе, что твоё кольцо у меня цело.
— Всё равно, то кольцо или другое... Ты не оказала мне этим никакой услуги, и я предпочёл бы, чтобы ты сохранила свои вещи. Я, слава Богу, ещё не окончательно разорён, хотя и уволил часть своих служащих.
Она опустила голову.
Он отошёл к окну и стал смотреть на улицу. Когда он оглянулся, он увидел, что она сидит и наблюдает за ним, прямой, открытый взгляд был устремлён на него; он смутился, кашлянул и снова отвернулся к окну. Нет, он не может предложить ей переехать, пусть она останется ещё некоторое время, это её дело. Он попробует только уговорить её прекратить этот удивительный способ ведения хозяйства за собственный счёт, это совершенно не имело смысла, да она и похудела очень сильно в короткое время.
— Не прими этого в дурную сторону, — начал он, — но тебе следовало бы... не ради чего-либо, а ради тебя самой...
— Да, да, ты прав, — перебила она, боясь дать ему высказаться. — Я сама знаю, день проходит за днём, а я всё не переезжаю.
Тогда он забыл то, что хотел сказать о хозяйстве, и обратил внимание только на последние слова.
— Я не понимаю тебя. Всё сделалось так, как ты хотела, ничто теперь тебе не мешает, ты можешь снова быть Ганкой Ланге, сколько тебе угодно, ведь я же тебя не удерживаю?
— О, нет, — ответила она.
Она встала и сделала шаг по направлению к нему. Сама того не замечая, она протянула ему руку и, когда он не взял её, она беспомощное опустила её, покраснела, смутилась и снова села на стул.
— О, нет, ты не удерживаешь меня... Я хотела спросить тебя... Я почти не надеюсь... Но, может быть, ты позволил бы мне остаться ещё некоторое время, немножко? Я буду не такой, как раньше, я чувствую, что могу стать совсем другой, со мной произошла перемена, да и с тобой тоже. Я не могу сказать, я хотела бы...
В глазах у него вдруг помутилось. Это ещё что такое? Твёрдость его поколебалась на мгновение, он застегнул пиджак, встал. Неужели же он понапрасну вынес столько страдания за эти долгие тяжёлые дни и бездонные ночи? Нет, не может быть! Сейчас это должно обнаружиться. Что он может сделать? Вон там сидит Ганка, она сильно взволнована, это он взволновал её своим приходом.
— Успокойся, Ганка. Ты, должно быть, сама не знаешь, что говоришь.
В душе её вспыхнула яркая, безумная надежда.
— Нет, нет, — воскликнула она, — я знаю каждое слово, я говорю совершенно сознательно. О, если бы ты мог забыть то, что было! Андреас, если бы ты пожалел меня на этот раз, только на один этот раз. Сжалься надо мною, прости меня! Целый месяц я стремлюсь вернуться домой, к тебе и к детям, я смотрела на тебя вот отсюда, из-за гардины, когда ты выходил из дому. Я в первый раз как следует увидела тебя, когда мы ездили кататься под парусами; помнишь ты эту прогулку? Я видела тебя тогда словно в первый раз. Я не видела тебя раньше. Ты стоял на руле, я видела тебя на фоне неба, воздуха, у тебя были седые волосы, вот здесь, чуть-чуть. Я вдруг так удивилась, когда увидела тебя, и спросила, не холодно ли тебе, только для того, чтобы ты сказал мне что-нибудь. Но время идёт. За эти недели я не видела никого, кроме тебя, и ни о ком другом не думала. Мне двадцать четыре года, и я никогда до сих пор не испытывала ничего подобного. Всё, что ты делаешь, всё, что говоришь... И то, что детки говорят и делают. Мы играем и смеёмся, они обнимают меня за шею... Я слежу за тобой глазами... Посмотри, я разрезала несколько петель в гардине, чтобы отверстие было побольше. Я могу теперь видеть тебя, пока ты не завернёшь за угол, а когда ты входишь в контору, я по звуку шагов узнаю, что это ты. Накажи меня, накажи, как хочешь, только не отталкивай меня! Я испытываю такое неизъяснимое блаженство от того, что я здесь, я буду совсем, совсем другой...
