Виллем Элсхот - Избранное
Он несколько раз обошел контору, всячески стараясь подавить остатки ярости, затем остановился и своим тяжелым кулаком стукнул по столу.
— Слушайте внимательно! — предупредил он меня. — Если еще раз случится что-либо в этом роде, тогда — сами понимаете — вам действительно придется убраться отсюда. Если когда-нибудь в мое отсутствие придет посетитель, скажите ему: «Господни Боорман отбыл со всем своим штатом на международную конференцию в Рейссел». Никого нельзя пускать в эти комнаты, никого. Посетителям разрешается заходить только в коридор, где они увидят пять дверей с пятью табличками. О чем бы они ни спрашивали, что бы они ни говорили, все это не имеет никакого значения. «Господин Боорман со всем своим штатом» и так далее… Какая именно конференция, вы не знаете. Международная — это все, что вам известно. Не разрешайте им задавать вопросы, де Маттос, и главное — никакого заискиванья. Стряхивайте людей, как гусениц, и тогда они будут ползти к вам на четвереньках. Если вы станете им отвечать, то говорите свысока, но ни в коем случае не отклоняйтесь от темы конференции. И обязательно называйте Рейссел, а не Льеж, Гент или Антверпен, потому что кто-то захочет звонить мне по телефону, а другому, чего доброго, взбредет в голову поехать вслед за мной. Рейссел расположен по ту сторону границы, он не менее известен и в то же время находится на незначительном расстоянии отсюда, так что, если какой-нибудь клиент случайно встретит меня в тот же вечер на бульваре, он не станет изумленно разевать рот. Стало быть, называйте Рейссел, понятно? Для верности я вам это напишу.
Он зашел в Музей, вернулся с куском мыла в руках и большими печатными буквами написал на зеркале: РЕЙССЕЛ. Все утро семьдесят тысяч потерянных экземпляров поминутно взрывали его нутро, и только к полудню он несколько стих — подобно больному, у которого начала спадать лихорадка. Наконец он спросил меня, как же все-таки произошла катастрофа.
Я опустил глаза и с болью в сердце стал подробно рассказывать о визите Уилкинсона. Гордость, остатки которой еще тлели в моей душе, возмутилась, когда я был вынужден сам рассказать о своем бездарном поведении. Но я ни о чем не стал умалчивать — даже о том, что клиент действительно подготовил заказ на семьдесят тысяч экземпляров.
— Значит, это было только для Франции, Бельгии и Швейцарии, — сказал Боорман, снова начавший кипеть. — Разве вы не знаете, что по-французски говорят также в Канаде, и в Алжире, Египте, Турции и мало ли где еще? И в конце концов, статьи можно было бы печатать на двух языках — слева по-французски, а справа в английском переводе, — продолжал он, пользуясь сослагательным наклонением, слово сделка не безвозвратно расстроилась, а всего-навсего была отложена.
— Это нетрудно сделать. Даже на шести языках, если потребуется. Мне совершенно все равно, лишь бы этот тип заплатил деньги. А что же произошло после того, как Уилкинсон оформил заказ? — перебил он сам себя.
Когда я кончил свой рассказ, Боорман некоторое время хранил молчание. Ссутулившись, он развел руками, словно в отчаянии спрашивая самого себя, как же такое могло случаться. Он сидел, сгорбившись, у рта его обозначились глубокие складки — теперь он еще больше походил на Бетховена, чем в тот вечер, когда осыпал меня похвалами за то, что я разломал в щепки свою трость.
БИЗНЕСНа другое утро он произнес свою тронную речь.
— Чтобы впредь не допускать таких промахов, вы должны, де Маттос, хорошо понять, как с помощью «Всемирного Обозрения» я делаю деньги. Когда вы в этом разберетесь, вы будете гарантированы по крайней мере от грубейших ошибок. Во-первых, вы должны знать, кто я такой и кем станете вы, если только я вас не выгоню. Да кто же я, собственно говоря?
Было видно, что он и в самом деле обдумывает свой статус.
— «Всемирное Обозрение», — пояснил он, — это сброшюрованный циркуляр с красивым названием, где говорится, что та или иная фирма единственна в своем роде, та или иная швейная машина лучше любой другой, а тот или иной пансионат значительно превосходит все прочие по части методов обучения, света, воздуха и гигиены. Таким образом, «Всемирное Обозрение» — это не журнал, что явствует из текста формуляров, где он именуется «брошюрой». Понятие «журнал» предполагает наличие абонентов, отсутствие которых, если оно доказано, может быть использовано против меня каким-нибудь обиженным клиентом вроде Рено. Поэтому всякие запросы относительно подписки идут прямо в мусорную корзину. Так мое положение прочнее, чем если бы у меня было тридцать подписчиков, которые платили бы за то, чтобы получать мои брошюры каждый месяц, и которые с восторгом выступили бы против меня на суде в качестве свидетелей, если только на этом можно было бы что-нибудь урвать. Нет уж, увольте, никакими издательскими делами я не занимаюсь. Я обмениваю бумагу на деньги и, по существу, торгую печатной бумагой. Покупатель получает на дом кипу, а то и целый вагон брошюр, и, стало быть, товар доставлен. А сразу же вслед за этим поступает счет и взимаются деньги. До сих пор я все делал сам: обрабатывал клиентов, писал статьи и заключал сделки, но теперь редакционная работа возложена на вас. Таким образом, вы — главный редактор, заведующий отделом внутренней жизни, заведующий иностранным отделом, автор обзоров, корреспондент, корректор, и, кроме того, вам вменяется в обязанность получать деньги по счетам. Взимание платы будет доставлять вам удовольствие, потому что большинство людей лишь тогда понимают, что произошло, когда им под нос суют счет. И тогда они оказываются в положении человека, который прогуливается по лесу с приятным спутником, а тот во время милой беседы вдруг выхватывает из-за пояса револьвер. Пока вы, улыбаясь, потчуете их ложью, они довольны, но истина повергает их в трепет. А взимание платы — это и есть истина, неумолимая, как смерть. Люди никогда не прощают вам того, что в конечном итоге вы приходите за их деньгами. Кое-кто из них способен стерпеть, если вы выскажете ему все, что вы о нем думаете, хотя я не советую вам этого делать. Но вы едва ли встретите людей, готовых смотреть, как вы обнажаете перед ними душу, потому что душа ваша подобна дню с долгими сумерками: она становится темнее по мере того, как вы приближаетесь к вечной ночи. А от взгляда в бездну им делается дурно, как от зрелища струящейся крови. Любезное приветствие, приятный, многообещающий голос, пара перчаток и почтительный поклон — à la bonne heure[25], больше от вас ничего не требуется. Расставляя силки, я не раз буду упоминать Редакцию, словно наши редактора и впрямь двойными рядами сидят в соседней комнате и строчат, не покладая рук. И вы при этом не пугайтесь — во всяком случае не так, чтобы это было заметно людям. Дело наше очень простое, и через пару месяцев вы все освоите — вот увидите. А если не освоите, тогда вступит в силу тот пункт нашего контракта, который предусматривает увольнение. Завтра утром мы впервые отправимся на работу вместе. Под мышкой у вас будет красивая кожаная папка с так называемыми «документами». Каждый клочок бумаги, на котором что-нибудь написано или напечатано, а то и просто бланк, который вам удается заполучить при посещении фирмы, — это «документ». Я веду разговоры с людьми, и, пока я расставляю силки, мне дают или я сам прошу каталоги, прейскуранты, проспекты и так далее, а вы все это молча, с достоинством запихиваете в свой портфель. Время от времени вы можете тихо произносить слова «очень интересно», но ничего другого не надо. Для редакционной работы весь этот хлам навряд ли вам пригодится, потому что у меня есть с полсотни типовых статей, которые я все время воспроизвожу. Они написаны тридцать лет назад моим предшественником, французом, так что у вас не будет с ними большой возни. Но людям льстит, когда вы проявляете интерес к их бумагам, на которых обычно изображен их завод, или их отец, или что-нибудь в этом роде. Бумаги надо хранить также и после того, как оплата произведена, потому что это документы, которые в известной степени подтверждают, что клиент действительно заказал нам статью. Во время разговора вы можете также делать заметки, например записать дату основания предприятия, Число служащих или учеников, комнат, роялей, локомотивов, головок сыра или консервов, которые фирма соответственно держит, обучает, сдает внаем, изготовляет или продает; как долго находился у кормила отец нынешнего владельца фирмы, в каком году он отошел в лучший мир, а также день, когда старик смастерил свою первую скромную гребную шлюпку — лучше всего на том самом месте, где теперь каждый месяц спускают в море гигантский пароход: ведь частая смена адресов не украшает фирму. Серьезная фирма должна прилипать к своему месту, как пластырь, присасываться, как вампир, а не разбивать свою палатку в иных краях через пять-десять лет. Хороший рыболов, выбрав себе местечко, так и остается на нем, черт подери! Если же вы имеете дело с перелетными пташками, которые даже не могут толком объяснить свои миграции, тогда вы говорите в статье, что эти молодчики нигде не задерживаются подолгу, потому что им негде разместить свои гигантские предприятия. Гигантские пароходы, гигантские фирмы, гигантские молочные фермы, гигантские мыловаренные фабрики, гигантские заводы, изготовляющие электролампочки, — не робейте, вы же теперь главный редактор! Фирма, которую вы описываете, разумеется, сверхсовременна, потому что она решительно во всем идет в ногу со временем, но наряду с этим ей присуща старомодная добропорядочность. Вы укажете, что владельцы фирмы слишком хорошо известны, чтобы о них подробно распространяться, а затем вы преспокойно сообщите о них самые невероятные детали, так как обычно никто о них ничего не знает. Вы расскажете, например, в котором часу встает Хоойкаас-младший, упомянете, что он пьет одну только воду, что весьма необычно для человека, имеющего великолепный винный погреб. Вы сообщите дальше, что он весьма своеобразным способом отдает распоряжения подчиненным и что господь наделил его орлиный взором, обращающим в трепет конкурентов. Под конец напишете кое-что о самом товаре. О, божественные изделия гигантского предприятия! Такие, видите ли, необыкновенные! Такие усовершенствованные! Не то что все прочие. «Разница ощутима лишь в процессе употребления». И ни в коем случае не забывайте о ветеранах, потому что каждая уважающая себя фирма непременно держит одного-двух ископаемых. Поэтому вы должны помянуть добрым словом старого Яна или Клааса, который вот уже шестьдесят два года с неизменной улыбкой стоит у кузнечных мехов, не желая оставлять место, где фирма достигла величия, а он сам — старческого маразма. Его мы непременно сфотографируем, хочет он того или нет. Затем пару слов о золотых часах «с надписью» и о жалком конверте «с наградными». Представьте себе физиономию Клааса, если бы он получил конверт «без наградных»! Если в данный момент фирма не располагает ветеранами, тогда раздобудьте несколько трогательных историй о каком-либо покойном ветеране. Вы можете спокойно накинуть ему годы верной службы. А затем очаровательные домики рабочих с чудесными палисадничками, чистенькие столовые с аппетитным ароматом супа, фабричный оркестр и хор благодарных рабочих. Иногда стоит сказать несколько лестных слов о бухгалтере или главном инженере, если они имеют хоть какой-то вес. А это вы сразу поймете, потому что в таком случае к ним будут обращаться за советом или же они просто будут стоять и слушать, бросая замечания по ходу дела. Если во время обработки клиентов не говорится ничего такого, что стоило бы записывать, все равно делайте вид, будто вы стенографируете… Но главное — не вмешивайтесь в разговор, потому что всякий новый звук вызывает смятение. Это нарушает атмосферу, и все умолкают, чтобы прислушаться к оракулу. И если тогда вам нечего сказать, это ужасно. Единственное, что вы можете произносить для поддержания разговора, — это слова «весьма интересно, весьма интересно» всякий раз, когда воцаряется молчание, потому что тишина опасна. Тишину при обработке клиентов можно уподобить судорожным вдохам тонущего человека. И когда я буду распространяться о Редакции, Администрации или Правлении, не смотрите на меня так, как вы, должно быть, смотрели на Уилкинсона! Боже милостивый, семьдесят тысяч экземпляров! Если бы только вы сообразили сказать ему…
