Виллем Элсхот - Избранное
— Какой все-таки порядок у бельгийцев! — заметил он. — Никто не может с ними сравниться. Здесь такая тишина… У нас во всех редакциях суета, как в Судный день.
— Сойдет и это! — вдруг воскликнул он, видя, что я все еще отчаянно роюсь в бумагах.
Он взял блокнот и начал писать. Написав строчки четыре, он остановился и принялся подсчитывать вслух:
— Пятьдесят тысяч для Франции и десять тысяч для Бельгии — это шестьдесят тысяч. Для Бельгии десять тысяч достаточно, потому что все ваши подписчики и так прочтут эту статью. Сколько примерно у вас подписчиков?
Я имел дело с человеком, который явно не был мелочным: увидев, что я задумался, он посоветовал мне дать грубо ориентировочный ответ. Возможно, он предполагал, что число подписчиков непомерно велико и я просто не решаюсь назвать столь огромную цифру.
Оказавшись в таком трудном положении, я хотел было по старой памяти ухватиться за бороду, но тут, к счастью, вспомнил разговор Боормана с маленьким полицейским.
— Число читателей или, точнее, число экземпляров превышает иногда сто тысяч, сударь, — решительно ответил я.
Но Уилкинсон уже снова углубился в расчеты.
— Шестьдесят тысяч. Где еще говорят по-французски, сударь? Кажется, немного в Швейцарии. Что ж, накинем тысяч пять, чтобы обитатели гор тоже стали приверженцами фирмы «Кросс энд Блэкуэлл». Итого шестьдесят пять тысяч. И еще небольшой резерв, так, тысяч семьдесят, — сказал Уилкинсон.
И он продолжал писать.
— Вот, — заключил он, — теперь все в порядке. Ах да, мне надо еще внести кое-какие изменения в статью — там, где речь идет о влиянии наших маринадов на пищеварение. Попросите, пожалуйста, кого-нибудь из редакторов зайти сюда на минутку.
— Кого-нибудь из редакторов, сударь? — повторил я, чтобы выиграть время.
— Да, — сказал он, — кого-нибудь из сотрудников редакции со статьей о фирме «Кросс энд Блэкуэлл лимитед», которую господин Боорман приносил ко мне в контору.
Я смотрел на Уилкинсона, как на привидение.
— Ладно, не беспокойтесь… Я сам туда схожу… Это ведь через две комнаты отсюда, не так ли? — любезно осведомился континентальный представитель фирмы «Кросс энд Блэкуэлл», который, видимо, в мгновение ока прочитал таблички на всех дверях — ведь он был в коридоре всего несколько секунд.
Прежде чем я успел что-либо сказать или сделать, он поднялся со своего кресла, открыл дверь, которая пела из Дирекции в Администрацию, и взору его предстала пустая комната, разверзшаяся перед ним, как могила. Это было жуткое зрелище. Никого. Ничего. Ни людей, ни мебели, ни звука. Огромное пустое пространство над гладью линолеума, простиравшейся до Музея Отечественных и Импортных Изделий. Англичанин снял шляпу и, понизив голос, спросил, не случилось ли чего-нибудь и куда ушли все сотрудники.
Не скажи он этого, я, быть может, придумал бы какое-нибудь объяснение. Но теперь уже было поздно. Стремясь, однако, любой ценой положить конец тягостной ситуации, я попытался апеллировать к широте его взглядов. Я считал, что такая попытка уместна в отношении человека, который только что сказал: «Дайте мне грубо ориентировочный ответ».
— Господин Уилкинсон, — сказал я серьезным тоном, — кроме меня, здесь нет никаких сотрудников. Однако это вовсе не означает, что «Всемирное Обозрение Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук» не является, по существу… очень хорошим журналом.
Я начал со слов «господин Уилкинсон», так как полагал, что на человека всегда действует успокаивающе упоминание его имени. Однако вторая часть фразы, заранее отрицавшая то, что мой собеседник еще не успел высказать, прозвучала — я сам это понимал — как молитва умирающего. Как я ни пытался взять деловой тон, я невольно поддался влиянию скорбно-торжественного настроения Уилкинсона и заговорил таким же приглушенным голосом, как и он сам, когда перед ним разверзлась пустота…
— Так… Здесь нет никаких сотрудников, — повторил посетитель совсем иным тоном, словно панихида уже закончилась. И, бормоча про себя еще что-то невнятное, он сунулся в Администрацию, оттуда — в Редакцию, а затем — в Кассу и на всем своем пути не встретил никаких признаков жизни.
Неожиданно он разразился диким хохотом, который то и дело прерывался восклицаниями на его родном языке.
— Стало быть, это и есть логово старого проходимца. А это, конечно, его Музей? — спросил Уилкинсон, взмахнув тростью.
Ступая с осторожностью аиста, он подошел к столу, на котором лежали кусок каучука и негритянский божок. Остановившись, Уилкинсон надел пенсне и внимательно прочитал текст у подножия Леопольда II, после чего чинно повернулся и со словами «неслыханно, неслыханно!» вернулся в Дирекцию.
— Универсальная Всемирная Типография, надо полагать, находится наверху? — спросил он, но я ничего не ответил.
Он еще раз огляделся вокруг и прочел на стене:
Сказав, что надо, не сиди —Скорой вставай и уходи!
— Именно так я и намерен поступить.
Ухмыльнувшись, он взял с письменного стола Боормана только что исписанный им листок, сунул его в карман и надел шляпу.
— Сердечный привет господину Боорману, — сказал он. — Передайте ему, что вся организация его дела произвела на меня глубочайшее впечатление и что относительно экземпляров журнала я ему еще напишу. И что я несколько месяцев буду в отъезде.
Он прошел через коридор, сам открыл дверь на улицу и был таков.
Не успел я остаться один, как на меня нахлынули самые различные мысли о том, что я должен был сказать или сделать, но чего я не сделал и не сказал. А когда я подумал о Боормане, которому мне придется все рассказать, в душу мою закрался ужас. И ведь сорвалось-то все из-за сущего пустяка! Была минута, когда я уже решил было попросту уйти и не возвращаться назад, но вскоре принял более разумное решение — подождать дальнейшего развития событий. Ведь если я ничего не скажу, совсем не обязательно Боорман меня о чем-нибудь спросит. Я решил также, что было бы неблагоразумно отправляться на поиски другой работы, пока меня не выгнали с этой.
На другое утро у Боормана был рассеянный вид. Он искал ручку, которая лежала прямо перед его носом, и несколько минут сидел, глядя в пустоту, с коробкой спичек в руках, не зажигая сигарету.
Немного поерзав, он позвонил по номеру сто тридцать — сорок восемь и попросил к телефону господина Уилкинсона, но разговор не состоялся.
— В отъезде, в отъезде… А я убежден, что он сидит у себя в конторе на улице Руаяль, — решительно заявил мой патрон.
Он еще раз напомнил мне, что я должен пуще всего опасаться телефона, и ушел.
— Ничего не понимаю, — сказал Боорман уже после обеда. — Этого типа словно околдовали. Когда я последний раз был у него и расставлял силки, он уже был готов вот-вот клюнуть — и не на сколько-нибудь, а самое меньшее на пятьдесят тысяч экземпляров. А сейчас похоже, будто у его дверей выставлена стража специально для того, чтобы не пускать меня к нему. И его люди все о чем-то шепчутся, шепчутся!
Боорман продолжал идти по следу со все возрастающей энергией, словно он уже почуял запах истины. Бомба взорвалась лишь два дня спустя. Он еще был наверху, но я уже слышал, как он бушевал, и его громогласная брань заглушала скрип лестницы, по которой он спускался. Как это ни странно, но, когда я услышал приближение грозы, страх мой прошел. В конце концов, скоро все это останется позади. Если, расставаясь с жизнью, человек чувствует себя не хуже, значит, и смерть не так уж страшна.
— Семь-де-сят-ты-сяч-эк-земп-ля-ров! — скандировал он. И каждая ступенька отзывалась стоном.
— Семьдесят тысяч! — снова выкрикнул он, войдя в контору.
Тем временем я уже надел свою новую шляпу и был готов убраться восвояси.
Эта цифра явно бередила ему душу. Его нижняя губа дрожала, и жилы на шее вздулись.
— Семьдесят тысяч раз позор на вашу голову, де Маттос! — сказал он, и я вместо прощания молча надел покрышку на пишущую машинку.
— Свой новый костюм я, конечно, должен возвратить вам, сударь? — покорно спросил я.
Он понял, что творилось в моей душе.
— А ну-ка повесьте свою шляпу на вешалку, — сурово приказал он. — Я вас не выгоняю. Во всем виноват я сам. Я не должен был оставлять вас здесь одного. Като отлично умеет разговаривать с клиентами через окошко, так что им по крайней мере ничего не удается высмотреть. Но как вы могли так опростоволоситься, де Маттос? Показали бы ему что угодно: погреб, чердак, вашу задницу — все равно что, но только не наши комнаты! Вот и расставляй силки после этого, дорогой дружок Боорман, расставляй силки изо дня и день!
Он несколько раз обошел контору, всячески стараясь подавить остатки ярости, затем остановился и своим тяжелым кулаком стукнул по столу.
