Человеческая бойня - Вильгельм Лямсцус
«Группами направо — марш!»
И по четверо мы делаем короткий поворот направо.
«Пятая, шестая, седьмая, восьмая рота!» — выкрикивает майор, стоящий посередине.
Мы — восьмая рота и примыкаем к седьмой. Ворота казарменного двора открылись. Мы выходим из них. Мы идем церемониальным маршем и растягиваем шаги, стучим ногами по мостовой.
«Вольно!»
И ноги наши теряют свою напряженность, и мы идем уже дальше обыкновенным, естественным шагом.
Улицы переполнены людьми. Они стоят на тротуарах с обоих сторон и смотрят, как мы проходим мимо. Еще раннее утро, и все же уже весь город на ногах. Они не могли улежать в своих постелях. Им хочется видеть, как уходят солдаты.
И они нам машут руками и кивают головами.
Около нашего ряда бежит пятнадцатилетний мальчик. Его брат марширует в нашей группе.
— «Мать кланяется также, просит передать, что ей опять лучше, встать она еще не могла, а то бы и она вышла сегодня — но она поручила тебе передать вот это».
И мальчик протягивает брату ладонь, на которой лежит что-то завернутое в бумагу — деньги. Но старший брат отстраняет протянутую руку.
— «Спрячь это! Скажи ей, пусть берет это себе и смотрит за своим здоровьем, чтобы она была бодра и весела, когда мы вернемся домой».
Мальчик нерешительно прячет деньги в карман.
Впереди, недалеко от нас, семенит ногами молодая женщина. Мы идем довольно быстрым шагом, и ей приходится бежать, чтобы не отстать от нас. Но хотя она и спотыкается на неровной мостовой, она все же не спускает глаз со своего мужа. О чем они говорят еще напоследок, мы не можем разобрать. Но нам понятны их жесты, их комично-трогательная привязанность друг к другу.
Вот число спутников, сопровождающих своих близких, все растет. Около каждого отделения бегут по несколько человек — седые отцы и матери с озабоченными лицами, сестры, невесты, жены.
Среди последних одна, как заметно с первого же взгляда, беременна. Вот будут печальные роды у этой одинокой женщины!
Мой сосед, молчаливый гольштинец, мрачно глядевший до сих пор перед собою, поворачивается ко мне:
— «Сколько еще породившихся детей не увидят никогда своих отцов».
И он, внезапно размякнув, начинает говорить о своем брате, ушедшем с воинским транспортом два дня тому назад и призванном на службу как-раз в тот день, когда его жена родила ребенка. Ему пришлось покинуть ее в родильной горячке.
— «Такие дела творятся, будто не среди людей живешь».
Барабанщики и флейтисты начинают наигрывать веселый марш.
Откуда-то из толпы доносится громкий петушиный голос:
«Ура!»
Остальные подхватывают. Крик перекатывается вдоль всей улицы и уже не прекращается.
Но гольштинца это не трогает.
— «Подумаешь, какой праздник! Люди словно с ума посходили. Никто уж не знает, что творит».
Я украдкой смотрю на него. В его мозгу идет невидимая работа. Он снова говорит:
— «Я дома оставил жену и троих детей. Все они вместе будут получать пару грошей в день — и делай, что знаешь. Живи на это вчетвером!»
Другой товарищ старается его утешить:
— «Найдутся другие люди и позаботятся о них».
— «Что? другие?» — бормочет он сердито, — «с других хватит и собственных забот. Пока я вернусь домой, они все подохнут с голоду. Лучше всего, если совсем домой не вернешься...».
Вдруг его жалобы прерывает большой барабан. Глухой дрожащий удар. Это знак, что сейчас начнется музыка, и что барабанщикам и флейтистам велено замолчать.
И снова густой, предупреждающий звук:
Бум!!
Флейтисты играют военный марш.
И вот ———
Заиграла полковая музыка. Можно противиться ей всеми силами, но она так воинственно несется по полным движения улицам, так гулко отдается от стен домов, вливаясь живительной струей в кровь и прогоняя ночные фантомы, что невольно крепнут мускулы, голова откидывается назад и ноги маршируют равномерно в такт. И этот такт подчиняет себе всю толпу. Толпа наэлектризована. Люди машут нам с тротуаров, люди машут из окон, с балконов. Развеваются платки. И вот впереди начинают петь. Они и кричат и поют; все вместе. Но мелодия растет и, прорвавшись, побеждает общий гул и, словно ураган, проносится над нашими головами.
Поют народный гимн!
Поет вся улица.
Полковая музыка принуждена умолкнуть, покориться этой всепобеждающей песне. Но вот и она подхватывает торжественную мелодию.
Толпа обнажает головы. И кругом одни лишь сияющие лица, напряженно марширующие фигуры, пылающий энтузиазмом народ.
Мы идем через поющий, восторженно настроенный город, пока не достигаем вокзала, где нас наконец ждет покой на отгороженной платформе. Здесь стоит уже и поезд.
Наверху мост, повисший над рельсами, кажется черным от множества столпившихся на нем людей, которые машут и кричат нам что-то вниз.
Нас уже распределили.
По восьми человек в купе.
«Та-ра-та-та!» — раздается сигнал, призывающий нас занять места. Распахиваются двери.
Мы едва успеваем снять ранцы и ружья и надеть походные фуражки, как локомотив трогается, и мы под звуки громового «ура» отъезжаем от станции, оставляя позади себя затихающий вдали гул — замирающее жужжание — город, посылающий последний привет своим солдатам.
Мы устроились уютно. Мы сидим и курим свои трубки. Трое, не могущие выйти из своих ролей, уже затеяли карточную игру. Двое в углу заняты также какой то игрой. Гольштинец сидит один, безучастный ко всему.
Я смотрю из окна на пробегающий мимо меня ландшафт. Я еще полон восторга. Только что я пережил великие минуты. Когда народная толпа поднимается из пыли повседневности, она становится неотразимой и захватывает и того, кто желал бы хладнокровно уклониться от общения с нею.
Мы проносимся мимо лесов, рек и лугов, конца которых я не вижу, мимо холмов, синеющих вдали; едем по неизмеримо богатой стране, покрытой золотыми колосьями.
А над всем этим сияет немецкое солнце.
И мне хочется протянуть руки:
— Да! Германия прекрасна и велика, и достойна того, чтобы за нее мы пролили кровь.
Как трава в мае...
Мы сошли с дороги, и нам приходится пересекать сжатое поле. Вчера здесь происходила битва — поле усеяно мертвецами. Раненых подобрали, но у живых не было еще времени предать земле мертвых.
Первый труп, который мы увидали, заставил смолкнуть наш говор. Сперва мы даже не поняли, что же это означает — эта безжизненно вытянутая новая форма; при виде этого солдата, как-то не верилось в его смерть. Язык так и чесался: казалось, что мы на маневрах и что товарищ, лежа во
