Человеческая бойня - Вильгельм Лямсцус
В нашей жизни теперь все идет быстро.
Солдат!
На другой день после обеда рота упражняется на казарменном дворе. Мы лежим на животах и учимся прицеливаться и заряжать, ружья лежа.
Я держу перед собой ружье.
Впереди, на стене казармы, нарисованы круги, груди, головы, служащие для нас мишенью. Триста метров расстояния. Я «беру на прицел» и спускаю курок. «Стрельба в полулежачем положении». На этот раз заряд не пропал бы даром.
Сколько пачек патронов придется мне расстрелять?
Попадет ли из них хоть один в цель?
Если всякий из тех миллионов, что выступают против врага, расстреляет около ста патронов, и из этих ста попадет хоть один в цель, то... то тогда — и я невольно усмехаюсь, делая свое простое вычисление — то тогда ведь, вообще, никто не вернется назад. Веселая задача!
Щелк!
Я выпустил пятый патрон.
Я засовываю новую пачку зарядов для пробной стрельбы.
Как все это делается просто и уверенно. Одна-две секунды — и пять патронов сидят на месте. Каждый из них, когда понадобится, может пробить шесть человек, может пройти чрез колья и деревья, чрез насыпи и каменные стены. Почти не существует прикрытия, спасающего от этого изящного оружия, от этого острого дула.
Какое чудо искусства это маузеровское ружье! Как люди были жалки в 1870—71 годах со своими трескучими игольчатыми ружьями. В нужный момент в их распоряжении была только одна бессильная пуля, а после выстрела следовала каждый раз долгая возня с новым зарядом.
И все же война дала много больше ста тысяч трупов немецких и французских солдат.
Сколько трупов оставит после себя эта война? Если даже на поле сражения останется каждый пятый из людей, а второй вернётся домой калекой, — как велика в этом случае будет жатва?
Огромные пространства земли покрыты в настоящий момент лежащими солдатами, и у них всех в руках блестят ружья. Они направляют смертоносные дула друг против друга и упражняются в искусстве попадать в самое сердце.
А позади них выдвигаются пушки. Канониры соскакивают и возятся около лафетов. Вот они уже направлены, и тысячи черных жерл глядят на небо, вселяя в душу какое то жуткое чувство.
Однажды, когда мы вступили в лагерь для упражнения в стрельбе, нам пришлось наблюдать стреляющую в цель батарею. Пушки уже были сняты с передка, и все было готово для стрельбы. Офицеры смотрели в подзорные трубы вдаль. Мишени еще не было видно. Мы все напряженно глядели в поле, предназначенное для стрельбы, где с минуты на минуту должно было что-то показаться... Вот... там ... позади ... далеко ... что-то движется...
Раздалась команда.
Лейтенант указывает правой рукой на скачущую цель. Выкрикивается расстояние, канониры прицеливаются и —
«Внимание! Первое орудие — пали!».
И ядро уже летит, и мы на одно мгновение чувствуем, как железо со свистом прорезывает воздух. Раздается треск, ядро разорвалось в тысяче метров от нас позади подъезжающей кавалерии и рассыпалось свинцовым дождем над голубой мишенью. А за первым следует второе, третье, четвертое, пятое, шестое орудие.
Следующая цель находится на расстоянии 1500 метров. Снова направляются орудия, и снова летит это диковинное ядро и совершает отмеренный ему путь. Нельзя было не поражаться, когда оно само собой останавливалось в воздухе и разрывалось. Казалось, что каждый из этих железных цилиндров обладает разумом, что в нем сокрыты жизнь и сознание — так уверенно все они находили свои места.
Когда батарея кончила стрельбу и уехала, а предостерегательный сигнал был спущен, мы отправились в поле. Там лежали обстреленные группы изображавшие мишень, засыпанные по очереди шрапнелью — головы, корпуса, отдельные члены — все перемешалось — не было ни одной непродырявленной фигуры. И мы стояли и удивлялись точности и меткости орудий и в жутком молчании думали об иной мишени, чем эти куклы из дерева и тряпок.
Владеют ли наши враги такими же совершенными в смысле точности машинами? С каждым днем техники изобретают и сооружают все новые чудеса в области механики. Производство военных машин достигло гениального совершенства, художественной законченности. Двести сорок ядер и более в минуту! Разве не чудо техники — подобное орудие-машина! Его приводят действие, и оно выбрасывает ядра, более частые, чем дождевые капли. И автомат, как голодный зверь, скалит зубы, пожирая все на пути. Он направлен как раз в середину человеческих тел и сразу обстреливает всю боевую линию. Кажется, что смерть бросила свою косу в старое железо, что она превратилась в машину. Рожь уже не жнут руками. Даже снопы уже вяжет машина, — и миллионы наших трупов им также придется зарывать в землю могильными машинами.
Проклятье! Я не могу отделаться от этой отвратительной мысли. Все снова она появляется. От мелкого производства мы перешли к крупному. Вместо ткацкого станка, за которым работали руки, теперь гудит фабричная машина. Прежде нас ждала бы рыцарская смерть, смерть честного солдата, — а теперь нас ждет машинная смерть!
Вот что, вот что мне претит! Нас препровождают от жизни к смерти техники и машинисты. Как в крупном производстве выделываются пуговицы и булавки, так теперь производят посредством машин калек и трупы. Почему вдруг ужас охватывает меня? Я с необыкновенной ясностью ощущаю, что это безумие, кровавое безумие подстерегает нас. Проклятье! Я должен перестать раздумывать, а то я сойду с ума. К оружию! Враг перед тобой! Разве мы не сойдемся грудь с грудью? Что за беда, если теперь оружие стало лучше попадать!
Прицелиться, метить в самую грудь.
Но кто это в сущности предо мной?
Кого я хочу застрелить? — Врага? Что значит враг?
И снова я вижу себя в тот дивный летний день на французском вокзале и снова я выглядываю из окна. Чужая страна и чужие люди. Настала минута отъезда. Уже начальник станции подает знак. И вот старушка-мать протягивает руку к окну, и молодой цветущий человек, отъезжающий вместе с нами, берет эту увядшую руку и поглаживает ее, а у старушки бегут по щекам тяжелые материнские слезы. Она не говорит ни слова. Она только смотрит на своего сына, а сын смотрит на свою мать. И это является для меня как бы откровением: французы могут плакать. У них все точно также, как и у нас. Они плачут, когда расстаются. Они любят друг друга и страдают. И
