Андре Моруа - Для фортепиано соло. Новеллы
Больше всего меня выводило из себя, как она неуловимым пожатием плеч давала понять, что ее муж ничего не смыслит ни в высоких чувствах, ни в великих произведениях искусства. У меня сложилось совсем иное впечатление. В молодости Гровер не получил никакого культурного воспитания, но он много читал, а его вкусы казались мне более определенными, чем вкусы его жены. Странно, но Борис, судя по всему, разделял мое отношение, и тоже часто выглядел возмущенным поведением Китти. Помню, как однажды после концерта он вдруг сказал мне, понизив голос:
— Дорогой мой, когда Китти восклицает, призывая в свидетели небо: «О, это было божественно!» — мне становится не по себе… Но когда Гровер берет меня за руку и говорит на ухо: «Сегодня вечером, Борис, вы были хороши», — я знаю, что сыграл очень неплохо.
Во время войны Борис продолжал с невероятным успехом гастролировать по всей Америке. Что до меня, то я преподавал в колледже на Западе и виделся с ним всего один раз, да и то мельком, на приеме, устроенном в его честь в Сан-Франциско. Потом союзники высадились в Северной Африке; я прослужил год в армии и вернулся в Соединенные Штаты только после демобилизации. Когда я был в Нью-Йорке, Борис давал концерт в Карнеги-Холле; я пошел послушать его, пожать ему руку и узнать новости о Китти. Он ответил рассеянно и равнодушно:
— Я давно ничего о ней не слышал.
— Как? А разве вы не были в этом году в Филадельфии?
— Еще нет, — сказал он. — В следующем месяце я туда еду, но, знаете…
Сзади на меня напирала толпа поклонников. Мне пришлось пройти, и больше в тот вечер я его не видел. Через несколько недель общество адвокатов и судей Филадельфии пригласило меня выступить с докладом о роли французской армии в боевых действиях в Африке и в Италии. Я тут же написал Китти, что собираюсь в их края, она мне ответила и пригласила остановиться у нее, на что я с радостью согласился. На вокзале меня встречал организатор конференции судья Кларк, который обещал отвезти меня к Робинсонам, чей дом находился в пригороде; они были знакомы.
— Я пригласил вас приехать на день раньше, — сказал он, — потому что завтра Борис Розенкранц дает концерт русской музыки… Если бы мы назначили конференцию на тот же день, мы б не выдержали конкуренции. Боюсь, что к нам не пришла бы ни одна женщина.
— Не сомневаюсь, — ответил я. — Впрочем, я с радостью воспользуюсь случаем и пойду послушать Бориса… Наверное, мы с ним увидимся у Робинсонов, и я останусь до концерта.
Судья улыбнулся.
— Я буду удивлен, — сказан он, — если вы увидитесь с Розенкранцем в доме вашей приятельницы.
— Почему?.. Они поссорились?..
— Этого я не знаю… Я вам ничего не говорил… Но, думаю, от вас не укроется, что прекрасная Китти вот уже год как стала большой домоседкой.
— Судья, вам что-то известно!
— Нет, или, во всяком случае, ни один суд не счел бы мои сведения свидетельством, достойным внимания… Но вы сами увидите…
Китти приняла меня с привычной любезностью, в которой сквозила отстраненность. Она отвела меня в предназначавшиеся мне апартаменты; я увидел, что это была большая из двух гостевых комнат, с картинами Пикассо, которую обычно занимал Розенкранц, если мы с ним приезжали одновременного. Она сказала:
— Надеюсь, что вы останетесь подольше.
— Подольше?.. Увы, не смогу: послезавтра мне надо выступать в Вашингтоне; но, если вы позволите, останусь на завтрашний вечер, чтобы пойти на концерт Бориса.
Она не ответила, вернее, ответила вопросом, что бы я хотел завтра получить на breakfast.[17]
— Я не ошибся? — настаивал я. — Разве завтра Борис не играет в Филадельфии?
— Возможно… По-моему, да… Но, знаете, я в последнее время никуда не хожу… Я не очень хорошо себя чувствую.
Я счел себя обязанным справиться о ее здоровье. В этот момент в дверях появился Гровер; он вернулся с фабрики. Он положил обе руки мне на плечи и улыбнулся своей обычной доброй улыбкой.
— Наконец-то! — сказал он. — Нам вас не хватало… И не стыдно вам было отправляться добровольцем в Африку, в вашем-то возрасте?.. Китти мне говорит, что сегодня вечером надо обязательно сходить на ваше выступление! Можно подумать, что у меня было мало работы!.. Какого черта мы завели столько друзей, которых хлебом не корми, а дай выступить на публике?
Я рассмеялся, потом сказал, что они вовсе не обязаны присутствовать на конференции, что на самом деле я буду только благодарен, если они не придут, потому что для меня нет ничего более трудного, чем выступать перед друзьями, и что, если Китти нездорова…
— Китти нездорова? Да она здоровее нас с вами! Я приглашал всех врачей Филадельфии… Они говорят, что ее организм в полном порядке и что все это от психики… Война, вот единственное, чем больна Китти… Она не могла ездить в Европу… Но она и сама виновата… Вместо того чтобы наслаждаться по крайней мере теми развлечениями, что доступны здесь, она, представьте, никого не желает видеть… Вот, например, завтра концерт Бориса…
— Гровер, — с дрожью в голосе сказала Кити, — я тебя умоляла не говорить с ним об этом!
Он попытался нежно обнять ее за талию, но она отстранилась.
— Ну вот что! — сказал он. — Я все-таки поговорю с ним об этом… Потому что он, как и я, скажет тебе, что это неразумно… Вы можете себе представить, она даже не пригласила Бориса остановиться у нас! Мальчика, которого мы любим, как сына, и который благодаря ей дебютировал в этой стране!.. Уже одно это непонятно… А теперь она еще говорит мне, что не хочет идти на его концерт! Прошу вас, скажите ей, что так нельзя!
— Пойдите вдвоем, — сухо сказала она. — У меня сейчас от музыки голова болит.
— Но ты ходила на концерт Горовица.
— Вот-вот… И это мне не пошло на пользу… Извините меня, — сказала она, — пойду приму таблетку аспирина.
Оставшись наедине с Гровером, я испытывал некоторое смущение. Он сел в кресло в моей комнате. Его строгое и доброе лицо, его черный костюм резко выделялись на фоне белой мебели и странных картин.
— Бедная Китти! — сказал он. — Вы, наверное, заметили, как она изменилась?
— Немного… Честно говоря, я не ожидал…
— О! Это тянется уже год, — сказал он. — Я стараюсь быть терпеливым. Врачи говорят, что все наладится. Но это переходит всяческие границы… Мы не можем так обращаться с Борисом… Бедняга, наверное, ничего не понимает… Если Китти не хочет, я сам позвоню ему завтра утром и приглашу к нам поужинать после концерта.
У меня появилось предчувствие катастрофы.
— Не думаю, — сказал я ему, — что вы поступите правильно. Хотите, я пойду, повидаюсь с ним в гостинице и выясню, в каком он расположении духа?
— Буду вам очень признателен, — ответил он со вздохом.
Он снял очки и протер глаза. Мне стало его жалко, и я пообещал себе, что непременно скажу об этом Китти, но в тот вечер я так ни разу и не остался с ней с глазу на глаз. До конференции мне пришлось принять участие в официальном обеде; когда мы вернулись, то все настолько устали, что Робинсоны, вопреки установившемуся обычаю, даже не пытались настаивать на последнем high ball.[18]
В этом доме breakfast представлял собой настоящую совместную трапезу, которую подавали на веранде; зимой там закрывали большие раздвижные окна и включали отопление. Китти, привыкшая рано вставать, выходила к столу в девять, уже одетая, причесанная, после массажа; Гровер, собиравшийся на фабрику, приносил с собой пачку газет; я хранил приятные воспоминания об этих утренних часах, когда все делились планами, новостями, и, наслаждаясь кашей с фруктами, каждый чувствовал себя юным, как начинавшийся день. Однако на сей раз я вышел к breakfast с ощущением легкой тревоги. Нам предстояло говорить о Розенкранце, о предполагаемом посещении концерта. Как отреагирует Китти? Я ждал яростных протестов, но она холодно сказала:
— Делайте что хотите… Я прошу только об одном — быть дома к часу дня, к ленчу.
— Но, Китти, я могу сказать Борису, что вы придете на концерт, и пригласить его на ужин?
Она с измученным видом закрыла глаза, потом с явным усилием взяла себя в руки.
— Вы здесь у себя, — сказала она, — вы можете приглашать своих друзей.
Она отпила глоток кофе, а потом добавила, словно про себя:
— Впрочем, он не придет…
Получив желанное разрешение, я поспешил перевести разговор на другую тему. Гровер прочел нам редакционную статью о трудовом законодательстве и рассказал мне о своих вполне дружелюбных взаимоотношениях с профсоюзами. Потом, съев яблоко, он поднялся.
— Хотите, — спросил он меня, — я подброшу вас до города?
— Да, спасибо… Я пойду повидаюсь с Борисом… Судья Кларк сказал, что он остановился в «Паласе». А чем вы займетесь утром, Китти?
