Джейн Остен - Нортенгерское аббатство
– Мистер Тилни! – воскликнула она голосом, выражавшим крайнее изумление. Он, казалось, был удивлен не меньше. – Боже мой! – продолжала она, не дожидаясь его ответа. – Как вы здесь оказались? Почему вы на этой лестнице?
– Почему я на этой лестнице? – повторил он. – Потому что так ближе всего от конюшни до моей комнаты. Зачем же мне подниматься по другой лестнице?
Кэтрин густо покраснела и не смогла произнести ничего больше. Он, похоже, пытался прочесть ее мысли по выражению лица, но она поспешила к галерее.
– А могу я, в свою очередь, – начал он, закрывая двери, – поинтересоваться, что здесь делаете вы? Этот коридор, по-моему, не находится на вашем пути из столовой в спальню.
– Я ходила, – проговорила Кэтрин, опустив глаза, – взглянуть на комнату вашей матери.
– Комнату моей матери! А что там такого необычного?
– Нет, совсем ничего. Я… я думала, вы не приедете до завтрашнего утра.
– Когда я уезжал, то, признаться, и сам не думал, что вернусь так скоро; но три часа назад я обнаружил, что меня больше ничего не держит. Почему вы так бледны? Неужели я напугал вас, поднимаясь так быстро по ступенькам? Вы, должно быть, не знали, что эта лестница ведет к служебным помещениям?
– Нет, не знала. Сегодня, наверное, очень приятный день для прогулок верхом.
– Да, очень. А Элеанора, значит, оставила вас одну бродить по всем этим комнатам?
– О, нет! Она показала мне большую часть дома еще в субботу. Здесь мы тоже проходили, только вот, – Кэтрин запнулась, – с нами был ваш отец.
– И он помешал вам, – заключил Генри, поглядывая на нее с интересом. – Вы уже осмотрели все комнаты в этом крыле?
– Вовсе нет, я только хотела посмотреть… Уже, наверное, поздно. Я должна пойти переодеться.
– Сейчас только четверть пятого, – заметил он, взглянув на часы. – Вам незачем спешить, вы не в Бате. Здесь нет театров и вечеринок. В Нортенгере на все приготовления вполне хватает и получаса.
Она не стала спорить и, потому, была вынуждена остаться, несмотря на то, что ее страх перед дальнейшими расспросами заставлял ее желать – впервые за все время их знакомства – поскорее уйти. Они медленно пошли дальше по галерее.
– Вы уже получали письма из Бата?
– Нет, и это меня удивляет. Изабелла пообещала так честно сразу же написать мне.
– Пообещала так честно? Честное обещание! Это что-то новое. Я слышал о честном выполнении, но честное обещание… Впрочем, это не столь важно. Комната моей матери кажется очень удобной, не правда ли? Просторная и светлая; и туалетные комнаты расположены так удачно. Я всегда считал, что это самая лучшая комната в доме. Странно, что Элеанора не хочет занять ее. Полагаю, это она вас направила сюда?
– Нет.
– Выходит, это было чисто ваше решение?
Кэтрин ничего не ответила. После недолгой паузы, во время которой Генри внимательно наблюдал за ней, он продолжил:
– Если эта комната не вызывала у вас праздного любопытства, значит, вы пришли сюда из уважения к моей матери, чей характер, наверное, описала вам Элеанора, которая очень дорожит ее памятью. Во всем мире, думаю, не было женщины лучше нее. Однако обычные домашние качества человека редко вызывают в другом жгучий интерес, который может повлечь за собой визит, подобный вашему. Полагаю, Элеанора очень много рассказывала вам о ней.
– Да, очень. То есть, нет, совсем не много; но то, что она рассказала, меня очень заинтересовало. Ее внезапная смерть, – произнесла она с нерешительностью, – и то, что вас никого тогда не было рядом. А ваш отец, я подумала, не очень-то был к ней привязан.
– И из этого вы, должно быть, заключили, – сказал он, посмотрев ей прямо в глаза, – что она была обделена вниманием, – Кэтрин замотала головой, – или что ее здоровье никого не тревожило?
Она испуганно взглянула в его лицо.
– Моя мать долго болела, – продолжал он. – Внезапным был приступ, который привел к смерти. Причина ее болезни, а она страдала от разлития желчи, как видите, скрывалась в ней самой. На третий день, когда она, наконец, поддалась нашим уговорам, к ней пришел доктор, очень уважаемый человек, которому она всегда доверяла. После его осмотра, давшего неблагоприятный прогноз, были вызваны еще два врача, которые оставались при ней все двадцать четыре часа в сутки. На пятый день она умерла. Все это время мы с Фредериком были рядом; и могу вас уверить, что она получала самый надлежащий уход, на который только способны те, кто любит. Бедной Элеаноры, действительно, не было дома; она вернулась, лишь когда мать уже лежала в гробу.
– А ваш отец, – начала Кэтрин, – а он переживал?
– Еще как, особенно первое время. Вы заблуждались, когда решили, что он недостаточно к ней привязан. Уверен, он любил ее так сильно, как только мог. Вы ведь понимаете, мы все по-разному проявляем свои чувства. Не стану говорить, что у нее была легкая жизнь, но если его несдержанность иногда обижала ее, то его отношение – никогда. Он очень дорожил ею, и ее смерть явилась для него настоящим потрясением.
– Да, конечно, – нехотя согласилась Кэтрин. – Было бы ужасно, если б…
– Если я правильно вас понимаю, вы напридумали таких страстей, выразить которые у меня вряд ли бы хватило слов. Дорогая мисс Морланд, выбросьте из головы все свои подозрения. Откуда у вас такие мысли? Вспомните страну и век, в котором мы живем. Вспомните, что мы просто англичане, что мы христиане, наконец. Посмотрите на все, что окружает вас, совсем другими глазами. Неужели наше общество готовит нас к преступлениям? Неужели наши законы потворствуют им? Вы думаете, что их можно совершать и оставаться при этом не замеченным в такой стране, как наша, где каждый невольно находится под бдительным оком соседей, где дороги и газеты в один миг разнесут любую новость? Что же вы молчите, моя дорогая мисс Морланд?
К этому времени они дошли до конца галереи, и Кэтрин со слезами позора бросилась к своей комнате.
Глава 25
Все романтические грезы развеялись. Кэтрин рассталась со своей последней мечтой. Речь Генри, даже такая короткая, окончательно открыла ей глаза. Она, наконец, увидела всю нелепость своих фантазий. Испытав до этого уже несколько разочарований, Кэтрин только сейчас поняла, что давно следовало бы обуздать свое воображение. Теперь она сидела и рыдала. Больше всего ей было стыдно перед Генри. Он раскрыл ее идиотские помыслы и будет, наверное, теперь всегда презирать ее. Как она осмелилась подумать невесть что о его отце? Сможет ли Генри простить ей эту глупость? Сможет ли она сама забыть о том, что шла на поводу у своего любопытства и нелепых страхов? Как же она сейчас себя ненавидела! Ведь до этого рокового дня он уже один или два раза показал – Кэтрин была в этом уверена, – что она не безразлична ему. Но теперь… Целых полчаса она убивалась от безысходного горя, считая себя самым несчастным созданием. Когда часы пробили пять, она спустилась вниз, где даже не смогла дать вразумительного ответа Элеаноре, поинтересовавшейся, как она себя чувствует. Вскоре в комнату с невозмутимым видом вошел Генри. Вся разница в его поведении, однако, заключалась лишь в том, что он уделял ей намного больше внимания, чем обычно. А Кэтрин сейчас, как никогда, нуждалась в утешении; и он, казалось, это понимал.
Даже к концу вечера с ней по-прежнему обходились очень вежливо, отчего на душе у Кэтрин становилось чуть легче. Постепенно к ней вернулось спокойствие. Разумеется, она вовсе не забыла о прошедшем, но теперь, по крайней мере, могла рассчитывать на то, что об этом больше не будет сказано ни слова и отношение Генри к ней не изменится. Мысленно она все же перебирала свои недавние необоснованные опасения и каждый раз приходила к выводу, что все они – лишь иллюзия, построенная ею самой. Ее воображение наделяло любой пустяк тайным смыслом; самым обычным вещам оно придавало слишком большое значение. А все потому, что, отправляясь в аббатство, она изначально настроила себя на всевозможные ужасы. Она вспомнила, с какими мыслями готовилась к поездке в Нортенгер. Теперь же ей было ясно, что ее слепое увлечение тайнами рано или поздно привело бы именно к таким последствиям; все объяснялось влиянием тех книг, которыми она увлеклась в Бате.
Какими бы очаровательными не казались произведения миссис Редклиф или даже произведения ее подражателей, от них нельзя было ожидать достоверного описания человеческой натуры – по крайней мере, той, которую можно встретить в центральных графствах Англии. Они больше подходят для Альп и Пиренеев с их сосновыми лесами. А Италия, Швейцария и Южная Франция, наверное, действительно являются средоточием пороков, как это и подается в книгах. В непорочности же своей страны Кэтрин больше не сомневалась; что-либо подобное она могла допустить разве что в самых отдаленных северных и западных районах. Средняя Англия казалась ей теперь самым безопасным местом, где может спокойно жить даже нелюбимая жена, где существуют аграрные законы и где почтительно относятся к пожилым. На убийство здесь не смотрят сквозь пальцы, слуги не работают как рабы, и ни у одного аптекаря здесь наряду с ревенем не купишь яда или снотворного. В Альпах и Пиренеях, должно быть, у людей очень разнородные характеры. Есть чуть ли не ангелы, но есть и сущие дьяволы. В Англии все не так; каждый англичанин, полагала она, несет в своем сердце как добро, так и зло, хотя отнюдь не в равных соотношениях. Придя к такому выводу, она теперь не удивится, если обнаружит какой-нибудь недостаток даже у Генри или Элеаноры Тилни. Ее идея объясняла и некоторые отрицательные черты в характере их отца, которые у него, наверное, все-таки оставались, даже после того как она сняла с него свои оскорбительные подозрения.
