Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?

— Так, — с довольным видом говорит он. — Теперь как будто согрелись, только надень шлепанцы.

— Хорошо, — отвечает она. — Завтра я непременно что-нибудь найду.

— Ты не должна так надрываться, — говорит он. — Днем раньше-днем позже — невелика разница. Я и не думаю отчаиваться.

— Да, да, — отвечает она, — я знаю.

Зато она уже близка к отчаянию. Все бегаешь и бегаешь, а толку что? За те деньги, которыми они располагают, просто нельзя найти ничего мало-мальски сносного.

Теперь она все дальше забирается в Восточный и Северный районы города: бесконечные, безобразные многоквартирные дома-казармы, перенаселенные, вонючие, шумные. Ей открывали жены рабочих, говорили: «Хотите посмотреть? Отчего ж не посмотреть? Но снять все равно не снимете: вам у нас не понравится».

И Овечка осматривала комнату с пятнами на стенах… «Да, клопы были, но мы их вывели синильной кислотой». Расшатанная железная кровать… «Можно, конечно, и коврик постелить, если пожелаете, только убираться труднее…» Стол, два стула, на стене несколько крюков. Это все. «Ребеночка ждете? Пожалуйста, мне наплевать, если прибавится еще крикун, у меня самой таких пятеро.

— Право, не знаю…— нерешительно говорит Овечка. — Может зайду еще…

— Не зайдете, голубушка, — отвечает женщина. — Я сама все это пережила, у меня тоже была раньше хорошая комнатка. Знаю, как трудно на это решиться…

Да, решиться на это трудно. Это — дно, это конец, это отказ от всякой личной жизни… Замызганный деревянный стол, здесь он, тут она, в кровати хнычет ребенок…

«Ни за что!» — думает Овечка.

А если она уставала, если ломило поясницу, она тихонько говорила себе:

— Подождем еще немного.

Да, решиться на это трудно, женщина права, и как хорошо, что решиться трудно, потому что в конце концов получилось совсем по-другому…

Как-то в полдень заходит Овечка в москательную лавку на Шпенерштрассе купить пачку персиля, полфунта жидкого мыла, пачку соды…

Вдруг ей становится дурно, в глазах темнеет, и она едва успевает ухватиться за рулон, чтобы не упасть.

— Эмиль, скорей сюда! — кричит хозяйка. Овечке подают стул и чашку горячего кофе, она приходит в себя и шепчет, извиняясь;

— Я совсем убегалась…

— Это и напрасно. Немножко побегать в вашем положении не мешает. Но не слишком много.

— Что делать, — в совершенном отчаянии говорят Овечка. Что делать, я должна найти квартиру!

И у нее вдруг развязывается язык, она рассказывает лавочнику и его жене о своих бесплодных поисках. Должна же она когда-нибудь выговориться, ведь при мальчугане все время приходится держать себя в руках.

Лавочница, высокая худая брюнетка с желтым, морщинистым лицом, слушает ее, и вид у нее очень суровый.

Ее муж, краснощекий здоровяк, без пиджака, стоит в глубине лавки и весь лоснится от жира.

— Да, — говорит он. — Да, голубушка, они подкармливают зимой птиц, чтобы те не погибли от голода, а вот нашего брата…

— Вздор, — перебивает его жена. — Не болтай зря. Лучше пораскинь мозгами. Ничего не придумал?

— Что я должен придумать? — недоумевает муж. — Германский союз служащих! Смех, да и только. Засранский — вот как он должен называться.

— Уж наверно, — ворчит женщина, — она сама до этого додумалась, только без твоих грубостей. Ты ей для этого не нужен. Думай еще. Ничего не придумал?

— Да о чем ты? А ну, говори прямо. Что я должен придумать?

— Да ты же знаешь — Путбрезе!

— А, ты все о квартире? Это о квартире для них я должен подумать? Так бы прямо и сказала!

— Ну так как насчет Путбрезе? У него не занято?

— У Путбрезе? А он разве сдает? Что он может сдавать?

— Да там, где у него был мебельный склад! Ты же знаешь!

— Впервые слышу! А если он и сдает свой насест, то как она туда по жердочкам взбираться будет? Это в ее-то положении!

— Вздор, — говорит жена. — Послушайте, голубушка, идите пока домой, отлежитесь как следует, а часикам к четырем заходите снова, и мы вместе отправимся к Путбрезе.

— Спасибо, большое спасибо, — отвечает Овечка.

— Чтоб мне сквозь землю провалиться, если они снимут у Путбрезе, — говорит толстяк Эмиль. — Чтоб мне сквозь землю провалиться вместе со всей своей лавочкой.

— Вздор, — отвечает лавочница.

Овечка идет домой и ложится отдыхать. «Путбрезе, — думает она. — Путбрезе. В этом имени что-то есть, кажется, на этот раз действительно выгорит».

И она засыпает, очень довольная своим легкий обмороком.

Пиннеберг приходит вечером домой, как вдруг на него наставляют электрический фонарик и из темноты раздается: '

— Стой! Руки вверх!

— Что это тебе вздумалось? — недовольно ворчит он: последнее время его настроение оставляет желать лучшего. — Откуда у тебя фонарик?

— Он нам совершенно необходим, — радостно отвечает Овечка. — В наших новых хоромах лестница не освещается.

— У нас есть квартире? — не спрашивает, а выдыхает он из себя. — Ах, Овечка, неужели у нас есть квартира?

— Есть! — торжествующе отвечает Овечка. — Самая настоящая квартира! — И, помолчав, добавляет:— Конечно, если понравится, окончательного ответа я еще не дала.

— Господи боже! — в его голосе звучит тревога. — А вдруг ее тем временем сдадут?

— Не сдадут, — успокаивает его Овечка. — Сегодня она еще за мной. Сейчас пойдем смотреть. Ешь поскорей.

За столом он засыпает ее вопросами, но она ничего не объясняет.

— Нет, ты должен увидеть все сам. О господи, если б только ты согласился, мальчуган…

— Ну так идем, — говорит он и встает, все еще продолжая жевать.

Взявшись под руки, они проходят по Шпенерштрассе и идут дальше, в Альт-Моабит.

— Квартира…— бормочет он себе под нос, — Настоящая квартира, и мы будем совсем одни.

— Ну, не такая уж настоящая, — говорит Овечка, как бы заранее оправдываясь. — Только не пугайся, пожалуйста.

— А ты, оказывается, еще и мучить умеешь!

Но вот они доходят до какого-то кинотеатра, минуют его и попадают через ворота во двор. Дворы бывают хорошие и плохие, этот — совсем другой, не то фабричный, не то складской. Тут горит плохонький газовый фонарь, освещая большие, гаражного типа двустворчатые ворота. На них значится: «Мебельный склад Карла Путбрезе».

Овечка указывает куда-то в темноту двора.

— Там — наша уборная, — говорит она.

— Где? — спрашивает он. — Где?

— Там, — отвечает она и снова делает неопределенный жест. — Вон та маленькая дверь.

— Мне все кажется, ты морочишь мне голову.

— А это — наше парадное, — говорит Овечка, отпирая ворота гаража, на которых стоит имя Путбрезе.

— Не может быть…— говорит Пиннеберг.

Они входят в большой сарай, до отказа набитый старой мебелью. Скудный свет электрического фонаря теряется наверху в путанице запыленных стропил, обвешанных паутиной.

— Надеюсь, — говорит Пиннеберг срывающимся голосом, — мы не здесь будем жить?

— Это склад господина Путбрезе. Путбрезе столяр и между делом промышляет перепродажей старой мебели, — поясняет Овечка. — Сейчас я тебе все покажу. Видишь вон ту черную стену, там, в глубине? Она не доходит до потолка, туда-то мы и должны! взобраться.

— Так, — говорит он.

— Тут, понимаешь ли, кинотеатр, ведь ты видел, мы проходили мимо кино?

— Да, — говорит он, весь воплощенное самообладание.

— Ах, мальчуган, не делай такого лица, ты сейчас все увидишь… Так вот, тут, значит, кинотеатр, сейчас мы влезем на его крышу.

Они подходят ближе, свет фонарика падает на узкую деревянную лестницу, крутую, как стремянка, ведущую вверх на стену. Да, это и вправду скорее стремянка, чем настоящая лестница.

— Туда наверх? — с сомнением спрашивает Пиннеберг. — А как же ты, в твоем положении?

— А вот я тебе сейчас покажу, — отвечает Овечка и начинает карабкаться наверх. Тут уж и впрямь приходится держаться крепко. — Ну вот, еще немного — и мы дома.

Потолок навис над самой головой. Они идут по какому-то сводчатому проходу, где-то внизу, слева, маячит в полумраке мебель Путбрезе.

— Ступай прямо за мной, а то еще свалишься вниз. Овечка открывает дверь, самую настоящую дверь, зажигает свет, самый настоящий электрический свет, и говорит:

— Вот мы и дома.

— Да, вот мы и дома, — повторяет Пиннеберг и оглядывается по сторонам. Затем прибавляет: — Ну, это другое дело.

— То-то и оно! — говорит Овечка.

Квартира состоит из двух комнат, вернее, из одной — дверь между ними снята. Комнаты очень низкие. Потолок — выбеленный, в толстых балках. Комната, куда они вошли, — спальня: две кровати, шкаф, стул и умывальник. Эго все. Окон нет.

Зато в другой комнате — красивый круглый стол, огромный черный клеенчатый диван с белыми кнопками, секретер и столик для шитья. Все старинное, красного дерева, на полу— ковер. Комната выглядит необыкновенно уютно. На окнах — опрятные белые занавески; окон — три, совсем маленькие, каждое разделено переплетом на четыре части.