Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?
МЕСЯЧНЫЙ БЮДЖЕТ
Иоганнеса и Эммы Пиннеберг
Примечание: ни под каким видом не должен быть превышен!!
А. Приход:
Месячный оклад 200 марок
Б. Расход
1. Питание:
Масло и маргарин 10
Яйца 4
Овощи 8
Мясо 12
Колбаса и сыр 5
Хлеб 10
Бакалея 5
Рыба 3
Фрукты 5
Итого — 62
2. Прочее:
Страхование и налоги 31,75
Профсоюзные взносы 5,10
Плата за квартиру 40
Проезд 9
Освещение 3
Отопление 5
Одежда и белье 10
Обувь 4
Стирка и утюжка 3
Средства для чистки 5
Сигареты 3
Развлечения 3
Цветы 1,15
Покупка новых вещей 8
Непредвиденные расходы 3
Итого — 134
==================================
Итого 196 марок
Неприкосновенный запас 4 марки.
Нижеподписавшиеся обязуются ни под каким видом, ни под каким предлогом не расходовать деньги в иных целях, кроме вышеуказанных, и строго держаться в рамках бюджета.
Берлин, 30 ноября.
Овечка медлит еще мгновенье. «То-то мальчуган удивится», — думает она, затем берет перо и подписывается. Собрав письменные принадлежности, она аккуратно складывает их в ящик секретера. Из среднего отделения она достает пузатую голубую вазу и начинает трясти ее над столом. Из вазы выпадают две-три бумажки и немного серебра, несколько медяков. Она пересчитывает деньги; считай не считай, всего-навсего сто марок. С легким вздохом Овечка прячет деньги в другой ящик и ставит пустую вазу на место. Она подходит к двери, гасит свет и удобно устраивается в плетеном кресле у окна, сложив руки на животе и широко расставив ноги. Из слюдяного окошечка плиты на потолок падает красноватый отсвет, он тихо танцует взад-вперед, останавливается вдруг, долго дрожит на месте и снова начинает танцевать. Хорошо сидеть вот так дома, одной, в сумерках, ждать мужа и слушать, не шевельнется ли под сердцем дитя. Чувствуешь, как в тебе поднимается что-то большое и широкое, выходит из берегов, разливается все шире… Вспоминается море. Оно так же вздымалось и опадало, ширилось, и тогда тоже непонятно было, зачем это, но было так хорошо…
Овечка давно заснула. Она спит полуоткрыв рот, уронив голову на плечо, спит легким, быстролетным, радостным сном, возносящим и баюкающим ее в своих объятьях. Она мгновенно просыпается и возвращается к действительности, как только ее мальчуган зажигает свет и спрашивает:
— Ну, как дела? Сумерничаешь, Овечка? Малыш не стучался?
— Нет. Еще нет. Между прочим, здравствуй, муженек.
— Здравствуй, женушка, Они целуются.
Он накрывает на стол, она возится у плиты. Несколько нерешительным голосом она говорит:
— Сегодня у нас треска с горчичным соусом. Такая дешевая попалась…
— Не возражаю, — отвечает он. — Иной раз я вовсе не прочь отведать рыбы.
— У тебя хорошее настроение, — говорит она. — Что, дело пошло на лад? Как подвигается рождественская торговля?
— Начинает помаленьку оживляться. Публика еще не раскачалась.
— Ты сегодня хорошо торговал?
— Да, сегодня мне повезло. Наторговал на пятьсот марок с лишним.
— Ты у них, наверное, лучший продавец.
— Нет, Овечка. Гейльбут лучше, Да и Вендт, пожалуй, мне не уступит. Только у нас опять будет что-то новое.
— Что именно? Уж наверное ничего хорошего.
— К нам назначили организатора. Он должен реорганизовать предприятие — навести экономию и все такое прочее — Ну, на вашем-то жалованье много не сэкономишь.
— Разве узнаешь, что у них на уме? Уж он что-нибудь да придумает. Лаш слыхал, будто ему положили три тысячи в месяц.
— Как? — изумляется Овечка. — Три тысячи в месяц — и это Мандель называет экономией?
— Не беспокойся, уж он окупит себя с лихвой, уж он что-нибудь да придумает.
— Но что? Что?
— Поговаривают, будто теперь и у нас каждому продавцу установят минимум: обязан продать на столько-то, а не сможешь — вылетай вон.
— Какая низость! А если покупатель не идет, если у него нет денег, если ему не нравится ваш товар? Это ни в какие ворота не лезет!
— Очень даже лезет, — отвечает Пиннеберг. — Они все словно с ума посходили. Это называется у них рационализацией, экономией: таким манером они хотят выявить неспособных. Какая ерунда! Взять, например, Лаша. Он человек мнительный, робкий, он заранее говорит, что если так сделают, если у него будут проверять чековую книжку и придется постоянно думать о том, выполнит ли он норму, — тогда он оробеет и вовсе ничего не продаст.
— Ну и что ж такого, — горячо возражает Овечка, — если он продаст меньше других, если ему не поспеть за всеми? Да кто они такие, чтоб из-за этого лишать человека заработка, места, всякой радости жизни? Выходит, кто послабее, тот уж и не дыши? Оценивать человека по тому, сколько штанов он может продать!
— Ну, брат, и разошлась же ты…— говорит Пиннеберг.
— Еще бы! Меня бесит не знаю как, когда я слышу такое.
— Но они-то говорят, что платят продавцу не за то, что он прекрасный человек, а как раз за то, что он продает много штанов.
— Это неправда, — говорит Овечка. — Это неправда, милый. Ведь они же хотят, чтобы у них служили порядочные люди. А на деле они так сейчас с нами обходятся, — начали-то с рабочих, а теперь дошла очередь и до нас, — что в конце концов все мы озвереем, и добром это для них не кончится, вот увидишь!
— Разумеется, не кончится, — соглашается Пиннеберг. — Среди нас и так уж большинство — нацисты.
— Благодарю покорно! — говорит Овечка. — Уж я-то знаю, за кого нам голосовать.
— За кого же? За коммунистов?
— Разумеется.
— Над этим мы еще поразмыслим, — говорит Пиннеберг. — Я и сам не прочь, да все как-то духу не наберусь. Пока мы более или менее устроены, особой необходимости в этом нет.
Овечка задумчиво смотрит на мужа.
— Ну, ладно, милый, — говорит она. — До следующих выборов еще успеем потолковать об этом.
Они встают из-за стола — с треской покончено, — и Овечка принимается быстро мыть тарелки, а муж вытирать их.
— Заходил к Путбрезе? — вдруг спрашивает Овечка. — Насчет квартирной платы?
— Заходил, — отвечает он. — Уплачено сполна.
— Тогда сразу же спрячь остальное.
— Хорошо, — отвечает он, открывает секретер, достает голубую вазу, лезет в карман, вынимает деньги из бумажника, заглядывает в вазу и озадаченно говорит: — Да ведь тут нет ни гроша.
— Нет, — твердо отвечает Овечка и глядит на мужа.
— Как же так? — недоумевает он. — Ведь должны же быть еще деньги! Не могли же они все выйти.
— А вот взяли и вышли, — говорит Овечка. — Вышли наши деньги. Вышли наши сбережения, и что мы получили по страхованию, тоже все вышло. Все профукали. Теперь мы должны обходиться одним твоим жалованьем.
Он не знает, что и подумать. Не может быть, чтобы Овечка, его Овечка, водила его за нос.
— Но ведь я только вчера или позавчера видел деньги в вазе. Ну конечно, была бумажка в пятьдесят марок и куча мелочи.
— Верно, сто марок еще оставалось, — уточняет Овечка.
— Куда же они девались? — спрашивает он.
— Так, никуда, — отвечает она.
— Послушай…— вспыхивает он вдруг. — Что ты купила на эти деньги, черт побери! Да говори же наконец!
— Ничего, — отвечает она и, когда он уже готов взорваться: — Неужели ты не понимаешь, мальчуган, что я отложила, спрятала их, они для нас больше не существуют? Теперь мы должны обходиться одним твоим жалованьем.
— Но зачем прятать? Если решим не трогать, стало быть, и не тронем.
— Нет, так у нас не выйдет.
— Ну, не скажи.
— Видишь ли, милый, мы все время собирались жить на одно твое жалованье и даже откладывать на черный день. Но много ли мы отложили? Мы истратили даже то, что получили сверх твоего заработка.
— В самом деле…— задумывается он. — Как же так? И ведь мы как будто не роскошествовали…
— Верно, — отвечает она. — Но, пока мы женихались, мы много разъезжали, да и в развлечениях себе не отказывали.
— А еще этот стервец Сезам — содрал с нас пятнадцать марок! Никогда ему этого не забуду.
— А еще свадьба, — подхватывает Овечка, она тоже денег стоила.
— А еще первые покупки: кастрюли, ножи, вилки, щетки, постельное белье, одеяло и подушки для меня…
— А еще загородные прогулки — их тоже было немало.
— А еще переезд в Берлин.
— Да, а еще…— она нерешительно умолкает.
— …туалет, — мужественно договаривает он.
— И приданое для Малыша.
— И кроватка для него.
— И все же у нас еще осталось сто марок! — торжествующе заканчивает она.
— Ну вот, видишь, — говорит он, очень довольный, — сколько всего мы получили за эти деньги. И нечего тебе ныть.
— Ладно, — говорит она, и совсем другим тоном: — Получить-то получили, но ведь, собственно говоря, многое следовало сделать, не трогая сбережений. Послушай, милый, с твоей стороны было очень великодушно, что ты не определил мне сумму на хозяйство и я могла свободно запускать руку в голубую вазу. Но это приучило меня к беспечности, и я иной раз лазила туда без всякой необходимости. Вот хотя бы в прошлом месяце, на новоселье, прекрасно можно было обойтись без шницелей и мозельского…
