Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?

— Напечатано в мелких объявлениях. Удивляюсь, чего полиция смотрит. Но долго гак продолжаться не может, — говорит Кеслер.

— Да вы читайте!

Кеслер читает. И даже весьма выразительно. Верно, утром прорепетировал:

— «Вы не нашла счастья в любви?Я введу вас в свободный от предрассудков кружок очаровательных дам. Вы будете удовлетворены.

Фрау Миа Пиннеберг, Шпенерштрассе, 92,II»

Кеслер смакует:

— «Вы будете удовлетворены…» Ну, что вы на это скажете? — И продолжает: — Он сам подтвердил, что живет на Шпенерштрассе, а то бы я и слова не сказал…

— Вот так дела!

— Да, это я вам доложу…

— Я… я не помещал…— заикается Пиннеберг, белый как полотно.

— Дайте сюда газету, вдруг говорит Гейльбут. Он рассвирепел, как никогда в жизни. — Где? Ага, вот… Фрау Миа Пиннеберг… Пиннеберг, ведь твою жену зовут не Миа, ведь твою жену зовут…?

— Эмма, — беззвучно лепечет Пиннеберг.

— Так, вот вам вторая пощечина, Кеслер, — говорит Гейльбут. — Значит, дело идет не о жене Пиннеберга. Довольно непристойно с вашей стороны, должен сказать…

— Позвольте, — протестует Кеслер. — Откуда я мог это знать?!

— А затем, всякому видно, что наш коллега Пиннеберг ничего не знал обо всей этой истории, — заявляет Гейльбут. Верно, это какая-нибудь родственница, у которой ты живешь?

— Да, — шепчет Пиннеберг.

— Вот видите, — говорит Гейльбут. — Я тоже не могу ручаться за всех своих родственников. Тут ничего не поделаешь.

— В таком случае вы должны быть мне еще благодарны, что я обратил ваше внимание на эту гнусность, — вывертывается Кеслер, который чувствует себя не очень-то хорошо, видя общее неодобрение. — А впрочем, довольно странно, что вы ничего не заметили…

— А теперь хватит, — заявляет Гейльбут, и все соглашаются. — Теперь займемся: своим делом. Каждую минуту может прийти Иенеке. И лучше всего, я хочу сказать — приличнее всего, будет не вспоминать больше эту историю, это было бы не по-товарищески, согласны?

Все соглашаются и расходятся по местам.

— Послушайте, Кеслер. — говорит Гейльбут и берет Кеслера за плечо. Они скрываются за вешалкой с ульстерами. Там они некоторое время разговаривают, по большей части шепотом, раза два Кеслер энергично протестует, но в конце концов смиряется и умолкает.

— Так, С этим покончено, — говорит Гейльбут и опять подходит к Пиннебергу. — Он оставит вас… тебя в покое. Прости, я тебе тогда «ты» сказал. Не возражаешь, чтобы мы перешли на «ты»?

— Да, если вы… если ты ничего не имеешь против.

— Отлично… значит, Кеслер оставит тебя в покое, я его утихомирил.

— Большое тебе спасибо, Гейльбут, — говорит Пиннеберг. — Я сам не свой. Меня как обухом по голове.

— Это твоя мать, да? — спрашивает Гейльбут.

— Да, — отвечает Пиннеберг. — Знаешь, я ее всегда невысоко ставил. Но чтобы такое… нет…

— Что ты, — говорит Гейльбут. — Особенно страшного тут ничего нет.

— Во всяком случае, я от нее съеду.

— Я бы тоже это сделал. И как можно скорее. Хотя бы из-за сослуживцев, они теперь знают. Очень возможно, что кто-нибудь зайдет туда, так, из любопытства…

Пиннеберг содрогается.

— Только не это. Когда я уеду, я ничего не буду знать. У нее и картежная игра идет. Я думал, что там что-то такое с картами нечисто, иногда мне так страшно делалось… Ну, теперь нужно, чтобы Овечка поскорее нашла для нас квартиру.

Овечка ищет квартиру. Овечка бегает взад-вперед по лестницам. Теперь это дается ей не так легко, как полгода назад. Тогда для нее ничего не стоило подняться наверх, взбежать наверх, вспорхнуть наверх: прыг-скок — и вся лестница. Теперь же приходится останавливаться чуть ли не на каждой площадке, на лбу выступает испарина, только вытрешь пот — начинает ломить поясницу. Но разве о болях речь? Ей эти боли нипочем, ей все равно — лишь бы не повредило Малышу!

Она много ходит и взбирается по лестницам, она спрашивает и идет дальше. С квартирой надо немедленно что-то предпринять, ей больно смотреть, как изводится ее милый. Он бледнеет и весь трясется, едва фрау Миа входит в комнату. Овечка взяла с него слово держать все в секрете от матери: они съедут тайком, в одно прекрасное утро она просто не застанет их дома. Но как трудно дается ему молчание! Будь его воля, он бы шумел, скандалил. Овечка не понимает, почему это так, но прекрасно понимает — иначе он не может…

Другая на месте фрау Пиннеберг-старшей давно бы учуяла подвох, но насчет подвохов она проявляет прямо-таки трогательную наивность. Она вихрем влетает к ним в комнату и весело кричит?

— Ну, что вы сидите как мокрые курицы?! Молодые, называется! Вот я в наши годы…

— Да, мама, — говорит Овечка.

— Выше голову, дети! Жишь и без того трудна, нечего ее еще усложнять! Я вот что хотела спросить: не поможешь ли мне перемыть посуду, Эмма? Опять накопилась куча грязной посуды!

— Очень жаль, мама, мне надо шить, — отвечает Овечка, зная. что милый придет в бешенство, если она согласится помочь.

— Ну ладно, еще денек потерпит. Завтра, вместе с: тобою, дело пойдет веселее. А что это ты все время шьешь? Не порть глаза. Зачем шить самой, если можно купить готовое. — и дешевле и лучше?

— Да, мама, — смиренно отвечает Овечка, и фрау Пиннеберг выплывает из комнаты — развеселила чуточку молодоженов.

Однако и на следующий день Овечка не притрагивается к посуде — она снова в пути, она ищет квартиру, который уж день она ищет квартиру, должна же она найти что-нибудь, ее мальчугану совсем невмоготу!

Ох, уж эти квартирные хозяйки! Есть среди них такие — едва Овечка заикнется о меблированной комнате с правом пользоваться кухней, как они сразу же стрельнут глазами но ее животу и скажут:

— Э-э, да вы, никак, в положении?! Ну, мы, уж если придет охота послушать ребячий рев, как-нибудь своих сделаем! Все приятнее будет слушать.

И — хлоп! — дверь закрывается.

В другой раз, кажется, дело уже на мази, обо всем договорились, и Овечка думает: «Наконец-то завтра утром мой милый сможет проснуться с легким сердцем», — а потом говорит (ведь она не желает, чтобы через две-три недели их выставили на улицу): «Да, кстати; мы ожидаем ребенка. — после этих слов лицо хозяйки вытягивается, и она произносит:

— Ах нет, моя милая, уж не взыщите. Вы мне очень симпатичны, но мой муж…

Дальше! Иди дальше, Овечка, мир велик, Берлин велик, в конце концов должны же попасться тебе добрые люди, ведь дети — это благословенье божие, мы живем в век ребенка…

— Да, кстати: мы ожидаем ребенка…

— Подумаешь, какая важность! Должны же рождаться на свет дети, правда? Только, когда дети, страшно портится квартира… Сами понимаете: бесконечная стирка пеленок, пар, чад, а у нас такая хорошая мебель. И потом дети царапают полировку. Я с удовольствием… только вместо пятидесяти марок надо бы запросить с вас по меньшей мере восемьдесят. Ну, не восемьдесят, так семьдесят…

— Нет, благодарю вас, — отвечает Овечка и идет дальше.

Ах, она видит прекрасные квартиры, светлые, солнечные, прилично обставленные комнаты: миленькие пестрые занавески, чистые, светлые обои… «Ах, мой милый Малыш…» — думает она.

Дверь открывает этакая пожилая дама и приветливо смотрит на молодую женщину, которая лепечет что-то насчет ожидаемого младенца. Да, конечно, всякому, у кого есть глаза, одно удовольствие смотреть на эту молодую женщину… Но затем; пожилая дама говорит молодой, с сомнением глядя на ее синее, изрядно потертое пальто:

— Да, милостивая сударыня, только меньше чем за сто двадцать марок никак не могу сдать. Видите ли, восемьдесят я плачу домовладельцу, а ведь и мне надо на что-то жить, у меня такая маленькая пенсия…

«Ну, почему, — думает Овечка, — почему у нас так мало денег? Было бы их чуточку побольше! Чтобы не трястись над каждым пфеннигом! Как было бы тогда все просто, жизнь была бы совсем другая, и Малышу можно было бы радоваться, ни о чем не думая… Почему?» Мимо с шумом проносятся роскошные автомобили, для кого-то открыты гастрономические магазины, и есть люди, которые зарабатывают столько, что не знают, куда девать деньги… Нет. Овечка этого не понимает…

Вечерами мальчуган часто приходит раньше нее и ждет в комнате ее возвращения.

— Ничего? — спрашивает он.

— Пока ничего, — отвечает она. — Но ты не отчаивайся. У меня такое чувство: завтра я непременно что-нибудь найду… О господи, как озябли ноги!

Но говорит она об этом лишь затем, чтобы чем-то отвлечь, занять его. Правда, ноги у нее действительно замерзли и промокли… но говорит она об этом для того только, чтобы он больше не истязал себя думами о квартире. Потому что после таких ее слов он тут же бросается снимать с нее туфли и чулки, растирает ей ноги полотенцем и согревает их…