Александр Дюма - Кавалер Красного замка
Женевьева сделала шаг вперед. Моран, напротив, вместо того чтобы смотреть, прижался к стене.
Его губы были бледней камней башни.
Женевьева в своем белом платье и со своими прекрасными, светлыми глазами походила на ангела, ожидающего пленниц, чтобы осенить горестный путь их и мимоходом освежить сердце мгновенной радостью.
Принцесса Елизавета и дочь королевы прошли, бросив взгляд удивления на пришельцев; нет сомнения, первой пришла мысль, что это были те, которые подали им знак, ибо она живо повернулась к своей спутнице и, пожимая ей руку, уронила платок свой, как бы желая тем предупредить королеву.
— Сестрица, — сказала она, — я, кажется, уронила свой платок.
И она продолжала подниматься по лестнице с юной принцессой.
Королева, тяжелое дыхание и легкий, сухой кашель которой показывали, что она нездорова, нагнулась, чтобы поднять платок, упавший к ногам ее, но собачка проворнее ее схватила его и пустилась с ним к принцессе Елизавете. Королева продолжала подниматься и после нескольких ступеней очутилась против Женевьевы, Морана и молодого муниципала.
— Ах, цветы! — сказала она. — Как давно я их не видала! Какой приятный запах, и как вы счастливы, сударыня, что у вас такие цветы!
При этом скорбном возгласе Женевьева протянула руку, чтобы предложить букет королеве. Тогда Мария-Антуанетта взглянула на нее, и легкий румянец показался на ее поблекшем челе.
Но привычным движением, плодом дисциплины, Морис наклонился, чтобы остановить руку Женевьевы.
Тогда королева осталась в нерешимости, и, смотря на Мориса, она увидела в нем того молодого муниципала, который имел привычку выражаться твердо, сохраняя между тем уважение.
— Это запрещено, сударь? — спросила она.
— Нет, нет, сударыня, — сказал Морис. — Женевьева, вы можете предложить ваш букет.
— О, благодарю вас, сударь! — вскричала королева.
И поклонясь Женевьеве с приветливой грациозностью, Мария-Антуанетта протянула свою тощую руку и без разбора вынула из букета один цветок.
— Возьмите их все, сударыня, возьмите, — застенчиво произнесла Женевьева.
— Нет, — сказала королева с улыбкой, — этот букет, может быть, достался вам от любимой вами особы, и я не хочу вас лишать его.
Женевьева покраснела, и этот румянец заставил улыбнуться королеву.
— Ну, ну, гражданка Капет, — сказал Агрикола, — двигайся!
Королева поклонилась и продолжала путь свой, но прежде, нежели скрыться с глаз, она еще раз обернулась и произнесла:
— Какой чудный запах от этой гвоздики и какая миленькая женщина!
— Она не видала меня, — проговорил Моран, который почти на коленях стоял в углу коридора и в самом деле не был замечен королевой.
— Но вы ее хорошо видели, не правда ли, Моран, не так ли, Женевьева? — сказал Морис, вдвойне счастливый, что угодил друзьям своим и доставил ничтожное удовольствие несчастной заключенной.
— О, да, да, — сказала Женевьева, — я ее очень хорошо видела и если бы еще сто лет прожила, то так же видела бы ее, как теперь.
— А как вы ее находите?
— Прекрасной.
— А вы, Моран?
Моран всплеснул руками, ни слова не отвечая.
— Скажите, — тихо и с усмешкой сказал Морис, обращаясь к Женевьеве, — уж не в королеву ли влюблен Моран?
Женевьева вздрогнула, но тут же оправилась:
— Да, признаюсь, — отвечала она с улыбкой, — и в самом деле на то похоже.
— Что же вы мне ничего не говорите, Моран, как вы нашли королеву? — настоятельно повторил Морис.
— Я нашел ее весьма бледной.
Морис взял Женевьеву под руку и сошел с ней на двор. На темной лестнице показалось ему, будто Женевьева поцеловала у него руку.
— Это что значит, Женевьева? — спросил Морис.
— Это значит, Морис, что ради одного моего каприза вы рисковали вашей головой.
— О, вот уж преувеличение, Женевьева, — сказал Морис. — Вы знаете, не признательности жажду я от вас, а другого чувства.
Женевьева слегка пожала его руку.
Моран следовал за ними нетвердыми шагами.
Пришли во двор. Лорен осмотрел двух посетителей к выпустил их из Тампля.
Перед расставанием Женевьева взяла с Мориса слово прийти на другой день к обеду на старую улицу Сен-Жак.
XXII. Цензор Симон
Морис возвратился к своему посту. Сердце его было полно неизъяснимого блаженства. Он застал жену Тизона плачущей.
— Ты что еще, мать моя? — спросил он.
— То, что я взбешена! — сказала тюремщица.
— А за что?
— За то, что все несправедливо для бедных людей на этом свете!
— В чем, однако?..
— Вы богаты, вы, гражданин, приходите сюда на один только день; и вам дозволяется принимать хорошеньких женщин, которые подносят букеты цветов австриячке; а я безвыходно торчу в голубятнике, и мне запрещают видеть мою бедную Софью!
Морис взял ее руку и всунул в нее десятифранковую ассигнацию.
— На, возьми это, добрая Тизон, — сказал он ей, — возьми это и ободрись. Э, боже мой! Австриячка не вечно же будет жить!
— Ассигнация в десять франков, — сказала Тизон, — это похвально с вашей стороны; но я лучше бы взяла ту бумажку, которая служила для завивки волос моей бедной дочери.
Она только что сказала эти слова, как поднимавшийся по лестнице Симон услыхал их и увидел, что тюремщица совала в карман ассигнацию, которую дал ей Морис.
Расскажем, в каком расположении духа был Симон.
Симон пришел со двора, где встретил Лорена. Между этими двумя людьми была какая-то ненависть.
Эта ненависть не столько была возбуждена той сценой, которая уже известна нашим читателям, сколько различием состояний, этим вечным источником раздора, истолкование которого так просто.
Симон был безобразен, Лорен красив; Симон был неопрятен, Лорен надушен; Симон был неистовый республиканец, с варварскими чувствами; Лорен был пылкий патриот, который всем жертвовал для своей отчизны; если бы пришлось состязаться, Симон инстинктивно чувствовал, что кулак щеголя Лорена, как равно и Мориса, наказал бы его не хуже всякого поденщика.
Симон, увидев Лорена, вдруг остановился и побледнел.
— Стало быть, опять этот батальон в карауле? — пробормотал он.
— Ну, что же дальше? — спросил один из гренадеров, которому не понравилось это восклицание. — Мне кажется, что он стоит любого другого.
Симон вынул из кармана карманьолки карандаш и сделал вид, будто хочет писать на листе бумаги, столь же грязном, как его руки.
— Э, — сказал Лорен, — так ты и писать умеешь, Симон, с тех пор как сделался наставником Капета? Посмотрите-ка, дозволение общины. Ладно, я поставлю тебя на место муниципального секретаря, Симон.
Взрыв хохота раздался в рядах молодежи национальной гвардии, составленной из людей более или менее образованных, ошеломив жалкого башмачника.
— Ладно, — сказал он, стиснув зубы и бледнея от злости, — говорят, что ты впустил в башню посторонних людей, и это без дозволения общины. Ладно, я заставлю муниципального секретаря сделать допрос по форме.
— По крайней мере, тот умеет писать, — отвечал Лорен. — Это — Морис, ты знаешь, храбрый Симон, Морис. Морис — железная рука, слыхал ты о нем?
В эту самую минуту Моран и Женевьева выходили.
Увидя их, Симон бросился в башню именно в ту минуту, когда, как мы видели, Морис дал жене Тизона как бы в утешение десятифранковую ассигнацию.
Морис не обратил внимания на присутствие этого негодяя, которого избегал, однако, инстинктивно всякий раз, как ему случалось встретить его, сторонился его, словно это ядовитая или отвратительная гадина.
— А что, — сказал Симон, обращаясь к жене Тизона, утиравшей глаза передником, — видно, ты непременно хочешь погибнуть на эшафоте, гражданка?
— Я? — отвечала жена Тизона. — Это почему?
— Как! Ты берешь деньги с муниципалов, чтоб впускать к австриячке аристократов?..
— Я? — сказала жена Тизона. — Молчи ты, сумасшедший!..
— Это будет значиться в протоколе, — гордо произнес Симон.
— Полно врать, это приятели муниципала Мориса, одного из лучших патриотов, какие только есть.
— Злоумышленники, говорю тебе; впрочем, об этом будет знать Коммуна, и она рассудит.
— Ты так вот и донесешь на меня, полицейский шпион?
— Разумеется, разве только ты сама себя выдашь.
— Да что я стану доносить? Что мне выдать?
— Да то, что случилось.
— Да ничего не случилось. Где были аристократы?
— На лестнице.
— Когда вдова Капета поднималась на башню?
— Да.
— И они разговаривали?
— Сказали друг другу два слова.
— Два слова, видишь; притом здесь пахнет аристократией.
— То есть здесь пахнет гвоздикой.
— Гвоздикой! Почему гвоздикой?
— Потому что на гражданке был букет, который пахнул этим запахом.
