Александр Дюма - Кавалер Красного замка
— Так решено, — ответила Женевьева. — Моран, я к вам обращаюсь, к вам, рассеянному, к вам, вечно задумчивому. Стало быть, в будущий четверг. Не вздумайте в среду вечером начать какой-нибудь химический опыт, который задержит вас на двадцать четыре часа, как это бывает с вами.
— Будьте покойны, — сказал Моран, — притом же вы мне накануне напомните.
Женевьева встала из-за стола, Морис последовал ее примеру. Не отстал бы от них и Моран, но один из мастеровых принес химику небольшой пузырек со спиртом, который и привлек все его внимание.
— Уйдем скорей, — сказал Морис, увлекая Женевьеву.
— О, успокойтесь, — молвила Женевьева, — это займет всего часа два.
И молодая женщина протянула ему свою руку, которую он сжал в своих.
Она раскаивалась в своих ухищрениях и счастьем платила ему за это раскаяние.
— Видите ли, — сказала она, прохаживаясь по саду и указывая Морису на пунцовые гвоздики, которые вынесли на воздух, чтоб их оживить. — Бедняжки, цветочки мои погибли.
— А в чем причина? Ваша небрежность, — сказал Морис. — Бедные гвоздики!
— Совсем не моя небрежность, а ваша невнимательность, друг мой.
— Однако же требования их были невелики, Женевьева. Капля воды, вот и все, а в мое отсутствие вы на это имели довольно времени.
— Ах, — сказала Женевьева, — если б цветы поливались слезами, эти бедные гвоздики не могли бы засохнуть.
Морис обнял ее, живо прижал к сердцу, и прежде нежели она успела защититься — жар уст его горел на полутомном, полуулыбающемся лице ее, обращенном к погибшим растениям.
Женевьева чувствовала себя до такой степени виновной, что благосклонно все сносила.
Диксмер вернулся довольно поздно и когда прибыл, то застал Морана, Женевьеву и Мориса в саду, спорящими о ботанике.
XX. Цветочница
Наконец настал знаменитый четверг, день дежурства Мориса.
Это было в июне. Уже начинало ощущаться приближение ужасной собаки, которую древние представляли томимой неутолимой жаждой и которая по верованию парижских плебеев гладко вылизывает мостовые. Париж был чист, как ковер, и душистый аромат, поднимаясь от цветов и исходя от деревьев, как будто старался хоть несколько изгладить из памяти жителей столицы чад крови, беспрестанно дымящийся на ее площадях.
Морис должен был прибыть в Тампль к девяти часам; два его сотоварища были Мерсево и Агрикола. В 8 часов он уже был на улице Сен-Жак в полном наряде гражданина муниципала, то есть трехцветный шарф опоясывал его стройный, гибкий, мужественный стан; он по обыкновению своему приехал верхом к Женевьеве, пожиная на пути нельстивые хвалы и одобрение взиравших на него достойных патриотов, мимо которых он проезжал.
Женевьева уже была готова; на ней было простое кисейное платье, что-то вроде мантильи из тонкой тафты, чепчик, украшенный трехцветной кокардой, — она в этом простом наряде была очаровательна.
Моран, который, как мы помним, заставил долго упрашивать себя стать их спутником и, конечно, опасаясь, чтобы не приняли его за аристократа, надел обыкновенное будничное платье — полусветское, полуремесленное. Он только что пришел с улицы, и на лице его были следы усталости.
Он утверждал, что целую ночь просидел, чтобы докончить какое-то необходимое дело.
Диксмер вышел тотчас по прибытии Мориса.
— Итак, что вы решили, Морис? Как же мы увидим королеву? — спросила Женевьева.
— Выслушайте, — сказал Морис. — Мой план составлен: я с вами вместе явлюсь в Тампль; познакомлю вас с Лореном, моим другом, который командует караулом, потом займу свое место и в удобную минуту приду за вами.
— Но, — спросил Моран, — где же мы увидим заключенных и каким образом?
— Во время завтрака или обеда, ежели вы согласны, сквозь окно, в которое за ними наблюдают муниципалы.
— Прекрасно, — сказал Моран.
Тогда Морис увидел, что Моран приблизился к шкафу, стоявшему в глубине столовой, и выпил залпом полный стакан вина. Это его удивило. Моран был очень воздержан и обыкновенно пил вино с водой.
Женевьева заметила, что Морис смотрел удивленно на пьющего.
— Вообразите, — сказала она, — Моран до того заработался, что у него со вчерашнего утра ничего еще во рту не было.
— Разве он здесь не обедал? — спросил Морис.
— Нет, он делает опыты в городе.
Женевьева приняла напрасную предосторожность. Морис, как истинно влюбленный, то есть как эгоист, смотрел на это действие Морана взором человека влюбленного, который обращает только поверхностное внимание на все, что не относится к предмету его страсти.
К этому стакану вина Моран добавил ломоть хлеба, который разом проглотил.
— Ну теперь, — сказал он, — я готов, любезный гражданин Морис, и мы тронемся по вашему приказанию.
Морис, который ощипывал листки одной из завянувших гвоздик, по пути им сорванной, подал руку Женевьеве, проговорив: «Пойдемте».
Они двинулись в путь. Морис был так счастлив, что грудь его не могла вмещать всего довольства. Он бы вскрикнул от радости, ежели бы не сдерживался. И вправду, чего же он мог желать еще? Он был уверен, что не только не любили Морана, но имел надежду быть любимым. День был прекрасный. Солнце яркими и горячими лучами озаряло землю. Идя с Женевьевой под руку, он чувствовал ее трепет; народные же глашатаи, что есть силы диким ревом возвещая торжество якобинцев, кричали о низвержении Бриссо и его соучастников, объявляя отечество спасенным.
Действительно, есть минуты в жизни, когда сердце человеческое слишком тесно, чтобы вмещать радость или печаль, в нем сосредоточенную.
— О, чудный день! — вскрикнул Моран.
Морис обернулся; его удивил этот возглас, этот первый порыв вырвавшегося восторга, у человека всегда скрытного и рассеянного.
— О да, да, удивительный! — сказала Женевьева, оперевшись на руку Мориса. — Как ясен, как хорош день. Если бы он мог остаться таким до вечера!
Морис отнес эти слова к себе, и его счастье удвоилось.
Моран сквозь зеленые очки свои взглянул на Женевьеву с особенным выражением признательности; может быть, и он отнес к себе эти слова.
Они перешли Малый мост, улицу Жюивери и Порт-Дамский мост, потом направили шаги на площадь Ратуши, улицу Бар-дю-Бек и улицу Сент-Авуа. Чем ближе подходили, тем легче становились шаги Мориса, спутники же его, напротив, все более и более отставали.
Так дошли они до улицы Виель-Одриетт. Тут вдруг цветочница заслонила дорогу нашим пешеходам, подавая им большие букеты цветов.
— О, какие прелестные гвоздики! — вскрикнул Морис.
— Да, да, превосходные, — сказала Женевьева. — Кажется, что тот, кто их растил, не имел других забот. Они не погибли у него.
Это слово сладостно отдалось в сердце молодого человека.
— Ах, красавец муниципал, — сказала цветочница, — купи удивительные гвоздики. Белое к пунцовому идет. Она приколет букет к платью пригожей гражданки. Она вся в белом. Вот красный букет к сердцу, и так как ее сердце близ твоего голубого мундира, то вот вам и национальные цвета.
Цветочница была молода и хороша, она высказала свое приветствие с особой ловкостью. Впрочем, ее приветствие весьма кстати пришлось; и если бы нарочно придумывать его, то лучше бы нельзя приноровить к обстоятельствам; к тому же цветы были в ящике красного дерева.
— Да, — сказал Морис, — я беру у тебя эти цветы потому только, что это гвоздики. Слышишь ли? Прочих же цветов я не терплю.
— Но, Морис, — сказала Женевьева, — это совершенно не нужно, у нас так много их в саду.
Однако же вопреки отказу, сорвавшемуся с уст, глаза Женевьевы высказывали, что ей смертельно хотелось бы иметь букет.
Морис выбрал лучший из букетов, это был тот самый, который подала цветочница.
Он состоял из двадцати пунцовых гвоздик острого, приятного запаха. Среди них красовалась одна — огромной величины.
— Возьми, — сказал Морис торговке, бросив ей пятифранковую ассигнацию, — возьми — это тебе.
— Спасибо, мой пригожий муниципал, — сказала цветочница. — Пять раз спасибо.
И она обратилась к другой паре граждан в надежде, что день, так хорошо начатый, будет благоприятным. Во время этой сцены, продолжавшейся несколько секунд, Моран, чуть стоя на ногах, потирал лоб, а Женевьева, бледная, вся дрожала; она взяла букет, поданный ей Морисом, и поднесла к лицу не столько для того, чтобы насладиться благоуханием, сколько для того, чтобы скрыть свое смущение.
Дальнейший путь продолжался в веселом расположении духа, по крайней мере, со стороны Мориса. Веселость Женевьевы была явно натянутая. Что касается Морана, то веселость его проглядывала странным образом, то есть подавленным вздохом, громким смехом и шутками всякого рода насчет прохожих.
В девять часов прибыли в Тампль. Сантер окликал муниципалов.
