Александр Дюма - Кавалер Красного замка
«По всей вероятности, я не увижусь с тобой раньше завтрашнего утра. Приходи ко мне завтракать, и я расскажу о сетях и заговорах, открытых Симоном.
Хоть Симон подаст донос,Что из гвоздики зло созрело,Я розе предложу допрос!..И лучше объяснится дело.
А завтра ты узнаешь, что ответит мне Артемиза.
Твой друг Лорен».«Нет ничего нового, — отвечал Морис, — можешь спокойно спать нынешней ночью и завтракай без меня, потому что после случившегося днем я, вероятно, выйду со двора не раньше полудня.
Хотелось бы мне быть зефиром, чтобы иметь право послать поцелуй розе, о которой ты говоришь.
Позволю тебе освистать мою прозу, как я освистал твои стихи.
Твой друг Морис».«P. S. Я думаю, впрочем, что заговор этот — просто фальшивая тревога».
Лорен действительно вышел из Тампля около одиннадцати часов со всем своим батальоном, который поспешили сменить из-за доноса сапожника.
Но Лорен утешил себя за это унижение четверостишием и, как было сказано в нем, отправился к Артемизе.
Артемиза обрадовалась приходу Лорена. Погода, как мы сказали, была превосходная, и она пригласила его прогуляться по набережным.
Разговаривая о политике, они дошли до угольной пристани. Лорен рассказывал о своем изгнании из Тампля, терялся в догадках, за что бы могли его выгнать, как вдруг, возле улицы Барр, они приметили женщину с букетами, которая также шла по правому берегу Сены.
— Лорен, — сказала Артемиза, — надеюсь, что ты подаришь мне букет?
— Если угодно, два, — отвечал Лорен.
И они ускорили шаги, догоняя цветочницу, которая тоже шла очень быстро.
Дойдя до моста Марии, девушка остановилась и, наклонившись через перила, опрокинула корзину в реку.
Отдельные цветочки на мгновенье закружились в воздухе. Букеты, по тяжести своей, упали быстрее; потом и букеты, и цветы всплыли на поверхность и поплыли по течению.
— Постой-ка!.. Да… Нет, кажется, нет!.. — говорила Артемиза, смотря на цветочницу, которая занималась такой странной торговлей. — Да!.. Так и есть!.. Странное дело!
Цветочница приложила к губам пальчик, как будто упрашивая Артемизу молчать, и исчезла.
— Что это значит, — спросил Лорен. — Знаете ли вы эту смертную?
— Нет. Мне показалось было сначала… Но я ошиблась.
— Однако же она сделала вам какой-то знак, — настаивал Лорен.
«Отчего бы сегодня утром она сделалась цветочницей?» — задавала молча себе вопрос Артемиза.
— Так вы знаете ее, Артемиза? — спросил Лорен.
— Да, немножко, иногда покупаю у нее букеты.
— Во всяком случае, — заметил Лорен, — она удивительно сбывает с рук свой товар.
И в последний раз взглянул на цветы, которые уже доплыли до деревянного моста и свернули в колено реки, бегущей под арками; Лорен и Артемиза пошли далее, к набережной Рапэ, где надеялись пообедать наедине.
Случай на мосту покуда не имел последствий; однако же по странности своей и какой-то таинственности врезался в памяти Лорена.
Тем временем донос жены Тизона на Мориса и Лорена наделал много шума в клубе якобинцев, и Морис получил в Тампле извещение из Коммуны, что его свободе угрожает общественное негодование. Извещение это значило, чтобы молодой муниципальный чиновник скрылся, если был виноват. Но Морис, чувствуя себя правым, остался в Тампле, и его застали за исполнением своих обязанностей, когда пришли арестовывать.
Морис был тотчас же приведен к допросу.
Твердо решив не вмешивать в дело ни одного из своих друзей, в которых он был уверен, Морис, не желая, подобно какому-нибудь романтическому герою смешно обрекать себя в жертву молчанием, потребовал разыскать цветочницу.
Лорен воротился домой в шестом часу после обеда и в ту же минуту узнал об аресте Мориса и о его требовании.
Лорену тотчас пришла на ум цветочница, бросившая цветы с моста в Сену: это было внезапное открытие. Странная цветочница, совпадение кварталов, полупризнание Артемизы — все это инстинктивно говорило Лорену, что тут кроется разгадка тайны, объяснения которой требовал Морис.
Лорен выбежал из комнаты, спустился как на крыльях с четвертого этажа и побежал к Богине Разума, которая вышивала золотые звезды по голубому газовому платью.
Это было ее парадное платье.
— Бросьте, моя милая, звезды, — сказал Лорен. — Морис арестован сегодня утром, и, вероятно, меня арестуют нынче вечером.
— Морис арестован!
— Да, да! В наше время столько великих событий, что на них и не обращают внимания; а так как почти все великие события происходят из-за пустяков, то не будем пренебрегать пустяками… Скажите, кто была та цветочница, которую мы встретили сегодня утром?
Артемиза вздрогнула.
— Какая цветочница?
— А та, что так щедро бросала цветы в реку.
— Боже мой, — сказала Артемиза, — неужели обстоятельство это так важно, чтобы настаивали на нем?
— Да, так важно, что я прошу вас отвечать мне немедленно.
— Не могу!
— Для вас нет ничего невозможного.
— Я поклялась честью молчать.
— А я поклялся честью заставить вас говорить.
— Но зачем же вы так настаиваете?
— Зачем?.. Черт возьми!.. Чтобы Морису не отрубили голову!
— Как? Морису грозят гильотиной! — в ужасе вскричала молодая женщина.
— Не говорю вам о себе; не смею ручаться, что и моя голова уцелеет на плечах.
— О, нет, нет! — сказала Артемиза. — Это значило бы неизбежно погубить ее.
В эту минуту слуга Лорена вбежал в комнату Артемизы.
— Спасайся, гражданин, — кричал он, — спасайся!
— Что такое? — спросил Лорен.
— К тебе явились жандармы… Покуда они вламывались в дверь, я ускользнул по крышам в соседний дом и прибежал сюда.
Артемиза испустила ужасный крик. Она любила Лорена.
— Артемиза, — сказал Лорен, принимая значительную позу. — Неужели вы кладете на одни весы жизнь какой-то цветочницы, жизнь Мориса и вашего любовника? Если так, объявляю вам, что перестану считать вас Богиней Разума и назову Богиней Глупости.
— Бедная Элоиза! — вскричала бывшая оперная танцовщица. — Не я виновата, если предам тебя!
— Хорошо, хорошо, моя милая, — сказал Лорен, подавая бумагу Артемизе. — Вы уже назвали мне имя, теперь скажите фамилию и адрес.
— Написать? О, никогда, никогда! — вскричала Артемиза. — Сказать, пожалуй, я еще согласна.
— Ну, так скажите и будьте спокойны. Не забуду.
И Артемиза громко объявила имя и адрес ложной цветочницы.
Ее звали Элоиза Тизон, а жила она на улице Нонандьер, № 24.
При этом имени Лорен вскрикнул и бросился со всех ног.
Но не успел он добежать до конца улицы, как Артемиза получила следующую записку в три строчки:
«Ни слова обо мне… Если откроешь мое имя — я погибла… Подожди открывать его до завтра, потому что вечером я успею убраться из Парижа.
Твоя Элоиза».— Господи, — вскричала будущая богиня, — если б только я могла знать это, я подождала бы до завтра!
И она бросилась к окну, чтобы вернуть, если еще можно, Лорена, но он скрылся из виду.
XXIV. Мать и дочь
Мы уже сказали, что весть об этом событии в несколько часов разнеслась по всему Парижу. Действительно, очень легко понять тогдашнюю болтливость правительства, политика которого запутывалась и распутывалась на улице.
Итак, страшный и угрожающий слух прошел по старинной улице Сен-Жак, и через два часа после того, как Морис был арестован, уже все знали об этом.
При содействии Симона подробности заговора быстро распространились из Тампля; но так как каждый вышивал по фону свои узоры, то до кожевника дошла истина порядочно искаженной. Рассказывали, будто королеве кто-то дал цветок, отравленный ядом, и что с помощью этого цветка австриячка должна была усыпить свою стражу и уйти из Тампля. К этим слухам прибавились еще некоторые подозрения касательно верности батальона, уволенного накануне Сантером, так что уже было подготовлено несколько жертв для народной ненависти.
Но старая улица Сен-Жак не ошиблась, и не без причины, в сущности события, и Моран с одной стороны, Диксмер — с другой вскоре вышли, оставив Женевьеву в полном отчаянии.
В самом деле, если б с Морисом случилось несчастье, то причиной его была бы Женевьева, потому что она неосторожной рукой довела молодою человека до темницы, из которой, по всей вероятности, он вышел бы только на эшафот.
Но во всяком случае, Морис не заплатил бы своей головой за преданность капризу Женевьевы. Если б Мориса осудили, она сама пошла бы в суд, обвинила себя и призналась во всем. Она брала ответственность на себя и собственной жизнью спасала Мориса.
Вместо того, чтобы дрожать при мысли о смерти за Мориса, Женевьева, напротив, находила в ней какое-то горькое блаженство.
