Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
— Верно, — ответил Микеле, — возможно, граф уже встретил ее, потому что тоже был в Риме. Я видел, как он сгружал свой сыр на пьяцца Монтанара. Он выехал сегодня в два часа дня и давно уже был бы здесь, если бы, как водится, не напился на вилле Котанья.
Маттео поднялся и показал на дорогу.
— Вот он!
— Того и гляди свалится в канаву, — заметил Микеле. — Сломает он себе шею!
— Это было бы жаль, — сказал Маттео, — мне надо поговорить с ним.
Он сунул руку в карман и пошел по дороге.
— А как же лошадь? — спросил Микеле.
— Никуда она не денется. Пойдем скорее.
Во дворе трактира стояла телега Танкреди, лошадь еще тяжело дышала от бега. Сам он уже вошел в дом и сидел развалясь и вытянув ноги в сапогах, покрытых засохшей грязью. В руке он держал нож, на столе перед ним стояла бутылка вина и лежала большая головка сыра. Танкреди рассказывал трактирщику и двум крестьянам, как ему удалось надуть в городе торговцев. Увидя в дверях Маттео, он насмешливо улыбнулся и расправил двумя пухлыми пальцами закрученные кверху усы. Сквозь грязную светлую бороду, в которой застряли крошки сыра, просвечивали красные оспины.
— Вы из Рима приехали? — сразу спросил Маттео и, держа руки в карманах брюк, подошел к столу.
— Снять шляпу, когда стоишь перед дворянином, — ответил Танкреди.
Он вставил монокль в свой заплывший от жира глаз. Маттео сорвал с себя шляпу и бросил на пол. Угрожающе сдвинув брови, он поклонился и сказал:
— Я больше не забуду этого, ваше сиятельство.
— То-то. А уж я, так и быть, передам тебе привет от жены.
— Вы видели ее?
— Видел! — Танкреди широко раскрыл рот, как будто хотел рассмеяться, но только молча, одного за другим, обвел присутствующих взглядом. Потом расстегнул пояс на животе и небрежно бросил: — Я спал с ней!
Все молчали. Слышно было только, как кто-то заскрипел зубами. Маттео снова поклонился и сказал:
— Вы исполнили мое желание, ваше сиятельство, потому что, когда я прогнал Тоньетту, я хотел послать ее именно к вам.
— Премного обязан, но для дворянина она потеряла цену. Она запросила десять паоли, а я дал ей только четыре.
— Но вы ведь знали ее раньше… Вы-то знали ее до меня, не правда ли?..
— Откуда ты взял?
И Танкреди, запрокинув голову, вылил в рот содержимое стакана. Маттео подался вперед. Его глубоко запавшие глаза впились в лицо этого человека, губы раскрылись, точно его томила жажда.
Танкреди прищелкнул языком.
— Возьми-ка стул, и поговорим о твоей жене! Мне она нравится больше, чем тебе, и когда я в следующий раз буду в Риме, я, пожалуй, останусь ей верен.
Маттео сел и, пока тот говорил, двумя глотками осушил стакан вина, поданный ему трактирщиком.
— А теперь суди сам, насколько она мне нравится, — продолжал Танкреди. — Ведь у меня достаточно служанок и я не нуждаюсь в городских женщинах.
Маттео отставил стакан.
— Вам надо взять Тоньетту к себе в услужение, ваше сиятельство.
— Зачем? В Риме она обходится мне дешевле.
Маттео не шевельнулся.
— Вам надо взять Тоньетту к себе в услужение, ваше сиятельство, — повторил он.
Танкреди хватил кулаком по столу.
— Пусть твоя жена наслаждается своей веселой жизнью. Хоть ты и простой крестьянин, я хочу рассказать тебе о других женщинах, которых знал…
Маттео не мешал ему говорить и все подливал себе вина. Вдруг он поймал себя на том, что сам смеется и рассказывает какие-то истории. Он говорил о своих приключениях на военной службе, выдавал любовные проделки товарищей за свои собственные, приукрашивал и изобретал. Постепенно лица присутствующих исчезли в тумане, и против него сидел еще только Танкреди, который пожимал ему руку и называл своим лучшим другом. Маттео почувствовал, что слезы сдавили ему горло, сердце восторженно забилось. Он превозносил перед Танкреди красоту Тоньетты, но говорил, что собственная честь для него дороже. Потом он спросил, как она была одета и был ли на ней желтый платок? Это его подарок. Где она живет?
— На виа де Мерли, — сказал Танкреди и подробно объяснил, как туда пройти. Он похвалил Тоньетту за приятное обхождение, рассказал и про ее комнату и про макароны, которыми она угостила его.
— Виа де Мерли… — повторил между тем Маттео. — А когда-то она была в Кольбассо; впрочем, одну только ночь.
Не хотите ли посмотреть этот дом? — И, так как Танкреди все пил, он стал торопить его: — Идемте же, ваше сиятельство! Наконец он вспомнил о бочонке старого вина, оставшемся у него после свадьбы, и это возымело действие. Шатаясь, вышли они из трактира. На улице Танкреди приободрился и, покачивая животом, подтянул повыше штаны. Маттео пришлось подсадить его на телегу, а Танкреди затем втащил его за собой. Они ехали как придется и смеялись, когда телега накренялась набок и повисала над канавой.
Дома Маттео хотел снова завести разговор о Тоньетте, но Танкреди стал швырять стульями в стену и закричал, что ни о чем и слышать не хочет, пока не будет подано вино. Маттео принес вина и, опершись кулаками о стол, устремил на пьющего Танкреди взгляд, полный мучительного раздумья и страстной тоски.
— Она любила вас? — спросил он.
— Кто? Твоя жена? Почему бы и нет, я же мужчина, и я дал ей четыре паоли.
— А прежде? До меня?
— В жизни ее не видел, — отозвался Танкреди.
— Как! Не видели?
— Ты все еще думаешь об этой чепухе? Ну, раз твое вино мне понравилось, я уж открою тебе, что твою жену я знал не больше, чем любую девушку в деревне… Что ты вылупил глаза? Тебя обманули? Не ты первый, не ты последний!
Маттео спросил шепотом, — у него перехватило горло:
— Почему вы мне ничего не сказали?
— Не забывай, что говоришь с дворянином. Стану я заниматься сердечными делами какого-то крестьянского парня.
«Значит, все было понапрасну», — хотел сказать Маттео, но вместо этого так заскрежетал зубами, что Танкреди приподнялся со стула. Но он сразу же упал на него снова, и Маттео вынул руку из кармана.
— Ладно, а хоть бы вы и сказали! Ведь она была уже там, на виа де Мерли.
Он заломил руки.
— Бедная Тоньетта! Лучше бы она умерла! Лучше бы и мне не родиться на свет!
Снова очутился он у изгороди.
Напротив, под образом мадонны, стояла она, и вдруг жаркие лучи солнца сменил лунный свет. Сквозь листву олив к Тоньетте тянулся тонкий луч, дробясь на ее волосах серебряной пылью. Она обернулась, и они
