Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
от меня, твоего супруга
Менахем-Мендла
Главное забыл. Что ты скажешь о турке? Из Софьи пишут, что он таки наступает на Адринополь. И в этом он неправ. Я продолжаю настаивать на своем: еще не время. Но, даст Бог, все обойдется.
Вышеподписавшийся
(№ 154, 18.07.1913)
25. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву.
Письмо одиннадцатое
Пер. А. Фруман
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, что твой новый план насчет кофейни, которую ты хочешь открыть в Варшаве, мне что-то не нравится. Знаешь почему? Потому что из этого ничего не выйдет. Поговорят, поговорят, да так все и останется, как было. Таков любой общинный сход. Думаешь, у нас лучше? Наши касриловцы по своей натуре такие же. Сперва загорятся, а как дойдет до дела, так моя хата с краю. Еще хорошо, если не кончится оплеухами. Как говорит мама: «В Писании сказано, будь между евреями хоть капелька согласия, Мессия уже давно бы пришел…» Особенно это касается таких дел, где без денег не обойтись. Вечная история: как зайдет речь о звонкой монете, так все богачи в городе вымирают, точно рыба, когда река пересохла. Такая уж у них, у богачей, натура. Ни себе, ни людям, зато стоит появиться ребе, знахарю, хазану, доктору, проповеднику, погорельцу, иерусалимцу[334], побирушке, черт знает кому — так ему тут же понесут отовсюду рубли. Поди пойми, откуда в городе взялось столько денег? Вот как раз на той неделе приехал к нам один раввин, то есть он такой же раввин, как я — раввинша, только выдает себя за раввина, принесло его откуда-то из Белоруссии! Приехал, остановился не где-нибудь, а на постоялом дворе у Ханы-Малки-скандалистки и растрезвонил, что приехал то ли знахарь, то ли доктор, который больных исцеляет, детей делает здоровыми и крепкими, продлевает всем жизнь — чуть ли не мертвых воскрешает! Во всех синагогах и бесмедрешах повесил списки того, от чего он лечит, — там тебе какие хочешь болезни. Хочешь — лихорадка, хочешь — головная боль, хочешь — сердечная, желудочная или глазная. Если у кого плохо с ногами либо с печенью, или желчные камни, или застарелый эрматиз[335], или изрядная чахотка с кашлем, или просто паралич — пускай приходит к нему, он ему дарует полное исцеление, подарил бы ему Бог болячек за всех евреев. Видел бы ты его, этого ханжу: борода, пейсы, ходит в какой-то кацавейке, цицес висят аж до колен, все время молится, голос слаще сахара, с женщинами разговаривает издалека, болячку бы ему, да побольше, в глаза не глядит, чтоб у него самого глаза повылазили, дает каждому каких-то травок, завернутых в бумажку, дал бы Бог ему скорую погибель, повторяет раз десять, чтобы принимали натощак и ни о чем не думали, и, главное, молча, и все это сопровождает добрыми пожеланиями, и улыбается, и вздыхает, и берет, сколько дадут, чтоб его холера забрала, почти не торгуясь, разве только знает, что больной может дать, да не хочет… Ты спросишь, откуда же он знает, кто может дать, кто — не может? Тоже мне загадка! На то есть на свете Хана-Малка, чтоб у нее болячка на лице вскочила! Тот лекарь наверняка половину выручки отдавал этой скандалистке, чтоб ей эти деньги на врачей потратить, но открылось это только потом. Сперва никому и в голову не приходило спросить, в чем дело, почему эта скандалистка носится как угорелая, трубит по всему городу про чудо чудное, диво дивное и клянется, дескать, так бы ей в жизни посчастливилось, аминь, как тот знахарь, который у нее остановился, прямо на ее глазах одной щепоткой травок вылечил девятнадцатилетнего парня, который кашлял так, что за две улицы слышно было, и ребенка, больного сухоткой, никто уж и не верил, что он выживет, и женщину, у которой все болело, и другую, которая сипела как несмазанное колесо, и еще одну, у которой шея была, не про меня будь сказано, свернута набок, а глаза-то, батюшки, сколько больных глаз он уже успел исцелить! Так трещала эта Хана-Малка-скандалистка, чтоб ее разразило как фараона с Аманом, вместе взятых. Знаете, дескать, что вокруг него творится? И пошла, и пошла! А пуще всего — про глаза, про примчавшихся из деревень: они, бедняги, хотят в Америку, да боятся из-за глаз, вот и валят валом к нему со своими глазами — кто с больными, кто со здоровыми, а он помажет им глаза какой-то водичкой — и готово!
Так она, эта баба базарная, чтоб ей всю жизнь добра не видеть, трещала о своем постояльце всякому встречному-поперечному, молодым и старым, бедным и богатым, губки облизывала, глазки закатывала. Я, кабы не она, может быть, и сама пошла бы к тому лекарю злосчастному, чтобы ему на кладбище лежать, но едва она, Хана-Малка то есть, рот открыла, так я сразу подумала: это все враки! Прихожу домой, рассказываю маме, а мама и говорит: «Кто его знает, может, и есть в нем какая-то сила, потому как в Писании сказано, — говорит она, — одному руками не сладить, а другому и глазом моргнуть довольно…» — и принялась меня уговаривать, чтобы я сходила к нему, что мне, дескать, стоит, а вдруг он даст мне что-нибудь от спазмов, чтобы ей больше, Боже сохрани, не пришлось их заговаривать… Я ей сказала, что со спазмами уж как-нибудь без него разберусь, а лучше схожу к нему с Мойше-Гершелем, чтоб мне было за него, он такой замученный, такой бледненький, что я уж и не знаю, что с ним такое? То ли это от учебы, ведь он день и ночь только и делает, что учится да учится! То ли это из-за роста — он же растет, ох и растет же он, что твой подсолнух. Сказала я это маме, а мама меня перебила и твердит свое, мол, лучше тебе самой к нему сходить: я, дескать, мать, я тут старшая. Доспорились мы с ней до того, что взяли и пошли к этому лекарю вдвоем, я и мама то есть; глянул он нас одним глазом — чтоб ему тот глаз набок вылез — и пожаловал нам щепотку травок. Ох и вкус же у этих травок, чтоб ему, Господи, вся еда такой же была на вкус! И он велел нам, чтобы мы принимали их натощак и ни о чем не думали, и, главное, молча… Представь себе, сколько времени мы принимали это лекарство, чтоб ему, тому лекарю, прожить не дольше, если выбросили его в окно сразу же, как только пришла газета, а в ней написано: остерегайтесь раввина, который разъезжает из города в город, прикидываясь доктором, потому что он только выдуривает у народа деньги, а помогать-то его лекарства помогают как мертвому припарки — вот прямо так и написано. Умники! Что ж они так поздно спохватились? Не могли, что ли, написать это неделькой раньше, была бы я сейчас богаче на пару рублей, чтобы тот доктор потратил их на настоящего доктора, чтобы он себе руки-ноги переломал на ровном месте, чтоб ему живым не доехать туда, куда едет! Теперь мама говорит, что она сразу догадалась, что тот лекарь — мошенник. Первый признак: зачем это он велит всем молчать до тех пор, пока не закончат принимать его травки? Спрашивается, коли она сразу обо всем догадалась, что ж молчала? Говорит она: а как же ей было об этом сказать, если лекарь велел молчать? Чтоб он уже, Боже ж ты мой, навсегда замолчал! Как будто больше не на что было выбросить два рубля серебром! Лучше было бы на эти деньги купить подарок детям, раз уж ты сам не догадываешься прислать им что-нибудь из Варшавы — говорят, там все продается за полцены, но как говорит мама: «В Писании сказано, дали очи — дали серце…»[336] Хорошо хоть прислал им несколько книжечек и не забываешь напоминать этим своим, из газеты, что у тебя еще есть жена, до ста двадцати лет, которая каждый месяц высматривает почтальона, когда же он принесет немного денег в дом; у меня ведь всякий раз сердце обрывается: а если они тебя уже, не дай Бог, уволили или газета вдруг разорилась, ведь нынче, как наслушаешься от людей про всякие беды, так утром встанешь, посмотришь в зеркало, увидишь, что еще жива, так уже и за это скажешь: «Слава тебе, Господи». Мама говорит: «Хорошему конца-краю нет, дал бы Бог, чтобы худо не стало…» То есть чтобы не стало так худо, как тебе желает всего доброго и всяческого счастья твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
(№ 157, 22.07.1913)
26. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.
Письмо пятнадцатое
Пер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, что дело не кончено. Я имею в виду эту драку на Балканах. Только и слышно: «Эй, братцы, давай драться»!.. Слышно, как кости трещат, видно, как хлещет кровь, а что делает весь свет? Ничего! Все смотрят на это как на комедию в театре, бьют в ладоши и кричат «Браво!». Совсем как у нас в Варшаве во время схватки силачей, которые называются «атлетами»[337]. Есть среди них один атлет, настоящий гвардеец, его зовут Вильдман, очень знаменитый, он — ужасный силач, хотя и из наших, из евреев. Говорят, что он потомок богатырей Израилевых из колена Иудина. Каждый вечер он выступает в театре, показывает свою силу, кладет на лопатки одного за другим гойских силачей, как ягнят, а варшавские евреи, видела бы ты, как они сияют от радости, какое получают от этого удовольствие, бьют в ладоши, кричат «Браво!» и так и надуваются от гордости! Я представляю себе, что бы случилось, если бы кто-нибудь, к примеру, взял бы этого ужасного силача, когда он как следует разгорячится, в самом пылу схватки, и, вместо того чтобы дать ему показывать на сцене свои фокусы, напустил бы его как есть, голого, на варшавскую публику и при этом сказал ему так: «Лупи, брат Вильдман, по чем попало!» — ой-ой-ой, каких бы бед этот Вильдман тогда натворил в Варшаве!.. То же самое с балканскими «братьями». Разница только в том, что наш варшавский герой — еврей и бьется, бедняга, для заработка, так что это не очень опасно. Я-то думаю, что этот богатырь из богатырей Израилевых, увидь он кровь из порезанного пальца, хлопнется в обморок. Он из тех, которым скажи «стоп» — и они остановятся. Но, боюсь, разъярившиеся балканцы сами себе «стоп» не скажут. Им придется дать поленом по башке, то есть придется им дать понять, что драка окончена, с помощью нескольких добрых выстрелов из настоящих пушек или послав против них несколько броненосцев… Только когда они услышат пиф-паф, до них дойдет, что имеется в виду, и они сразу протрезвятся… Пока же они пьяны от турецкой крови, которая еще дымится, и все как один похваляются своим молодечеством. Один очень хладнокровно рассказывает: «Нынче я напал на моего старшего брата и выбил ему глаз…» Другой заявляет с весьма благочестивым выражением лица: «А я нынче, благодарение Богу, оторвал моему младшему брату руку…» Третий так и кипит от воодушевления во всех газетах: «Нынче мне удалось переломать моему среднему брату все кости…» К чему эта похвальба может привести — это мы видим на примере Фердинанда, болгарского царя, на примере его ужасного конца, такой бы конец всем врагам Израилевым! Ему накостыляли на чем свет стоит. Сербы с одной стороны, греки — с другой. А сейчас уже и Румыния вмешалась, и, наконец, движется на болгар новая туча — турок! Он, вооружившись, наступает на Киркелес[338] и Адринополь, и, если правда то, что пишут в газетах, турок уже занял Адринополь. Дал бы Бог, чтобы я ошибался, но я боюсь за дядю Измаила, я весь дрожу! Он, чтоб он был здоров, вылез слишком рано. Потому что, согласно моему плану, если ты помнишь, ему следовало затаиться до тех пор, пока «великие» сами не начнут бодаться, — тогда бы уж пошли совсем другие речи, тогда бы уж с ним заговорили по-другому… Ему бы следовало быть поумней и не слушать «молодых турок»[339], которые рвутся в бой, а дождаться, пока мой человек не приедет в Варшаву — из Америки он уже давно уехал, но крутится еще где-то в Берлине, в Лондоне и в Париже. Этот человек очень взбудоражен сионистским конгрессом, который, Бог даст, скоро начнется. Там я с ним встречусь лично и обо всем переговорю. Пока же я могу посвятить себя другим своим делам и комбинациям, в первую очередь моей книге, шесть миллионов штук которой я издаю бесплатно для блага эмигрантов. Я уже даже подготовил анонс для газет, и как раз в стихах! Нынче пошла мода на анонсы в стихах. Папиросы, колбасы, посуду, бандажи — все теперь анонсируют в стихах. Читается легче и выходит красивей. Публике это нравится. Ради этого в Варшаве открыли несколько контор для анонсов, их работа — за небольшие деньги предоставлять клиенту анонс в стихах, это нечто! Я пошел к одному из таких изготовителей анонсов, его контора называется «Тяп-ляп», так он мне изготовил для моей книжки стих из стихов, под названием «Лехо дойди» — черта его батьке, так и сыплет рифмами из рукава! Вот этот стих — передаю тебе его слово в слово:
