Шолом-Алейхем - Менахем-Мендл. Новые письма
Вышеподписавшийся
(№ 148, 11.07.1913)
23. Шейна-Шейндл из Касриловки — своему мужу Менахем-Мендлу в Варшаву.
Письмо десятое
Пер. А. Фруман
Моему дорогому супругу, мудрому, именитому наставнику нашему господину Менахем-Мендлу, да сияет светоч его!
Во-первых, сообщаю тебе, что мы все, слава Богу, пребываем в добром здравии. Дай Бог, чтобы вести от тебя к нам были не хуже.
Во-вторых, пишу тебе, дорогой мой супруг, вот о чем: чтоб им так же хотелось жить на свете, это я о твоих расчудесных немцах, как мне хочется опять писать тебе о том, что они обходятся с нашими мигрантами хуже, чем со скотиной. Тут не то что писать, чтобы они уже завещание писали, говорить о них не хочется, чтоб они уже в бреду разговаривали, а проклинать я их, ясное дело, не стану. Пусть их Бог проклянет, пусть Его гнев изольется на них за нашу кровь, что льется рекой по всем улицам всех городов по всему свету, аминь, Господи! Но раз я тебе обещала написать обо всем, то делать нечего, — как говорит мама, чтоб она была здорова: «В Писании сказано, если жена дает мужу слово, то должна его сдержать, рот — не голенище…» И раз уж ты, с Божьей помощью, сделался писателем из тех, что пишут в газетах, то тебе же надо иметь о чем писать, и чем писать черт знает о чем, о войнах, о своих планах и о прошлогоднем снеге, переписал бы ты лучше в свою газету то, что Нойех пишет своему брату Файтл-Мойше Басу, и то письмо, которое Борех-Лейб написал своей матери, Перкеле-вдове. Это будет нужней, чем вся твоя писанина. Пересказываю тебе вкратце, потому что переписывать эти письма полностью мне недосуг, дети скоро встанут, надо дать им позавтракать и отправить в хедер.
Несчастья, которые вынесли эти двое, я имею в виду Нойеха и Бореха-Лейба, уж извини, безграничны. Файтл-Мойше Бас — не лгун, и даже Перкеле-вдова, хоть мама и называет ее «плаксой» за то, что она вечно плачет и поджимает губы, тоже не станет говорить невесть что. Файтл-Мойше Бас рассказывает, что как подъехал Нойех к границе, так видит, что все пошло прахом, потому что агенты его обобрали с ног до головы, наобещали кучу всего, а сами все кишки из него вымотали: ни билетов, ни денег, ни контрабандистов, чтобы перебраться через границу[325], ничего нет! Однако ведь и Нойех не вчера родился, он вдвое старше Файтла, как закричит во весь голос, мол, я вас так и растак, а его стали бить-убивать! Счастье еще, что вмешалась его Блюма и дети подняли крик, сбежались люди и спасли его. Послал ему Бог новых агентов, которые хоть и переправили его через границу, но вытянули то немногое, что у него еще было, да и бросили в чистом поле. Счастье, что он пробился в комитет, который отправил его дальше, да только в такой спешке, что, пока ехали в вагоне, у Блюмы из рук выскользнул полуторагодовалый ребенок, дочка Фейгеле, золото, а не девочка, — Блюма чуть рассудка не лишилась. Нойех устроил скандал, поднял крик, а его стали бить-убивать. Но дело было среди евреев, так что ему дали совет: надо жаловаться, требовать тьму-тьмущую денег возмещения — шутка ли, ребенок, хоть у него их и так достаточно, грех жаловаться. Но как говорит мама: «У богача миллионы, у бедняка — дети, неизвестно, что дороже…» Он послушался совета, пожаловался, да все впустую — что может сделать человек без языка? Как говорит мама: «В Писании сказано, если бы Бог захотел наказать людей, Он отобрал бы у них язык», так что попросишь, например, хлеба, а тебя камнем по голове, попросишь пить, а тебя ножом… В конце концов Блюма с горя заболела, а без нее Нойех с детьми дальше ехать не могут, вот и сидит он, терзается и пишет письма своему брату Файтлу, мол, помоги, чем можешь. А он, Файтл то есть, пишет брату: исхитрись как-нибудь, найди денег и возвращайся. А этот, Нойех то есть, пишет в ответ: так и знай, помирать буду, а не вернусь. Мама права. Она говорит: «В этой самой Америчке такая сила, что, если кто туда уехал, так скорей умрет, не добравшись до места, чем вернется…»
Я тебе все выложила про Нойеха, теперь послушай-ка, что Борех-Лейб пишет своей матери, Перкеле-вдове. Ну, у Перкеле толку добьешься не раньше, чем она сама охрипнет, как говорится, мельница мелет, и чуть что — то плачет, то поджимает губы, да так, что хоть дело невеселое, а смех разбирает. Изо всех ее историй, которые она рассказывает о своем сыне, о своей невестке и о своих внуках, я поняла только одно: какое-то время они вместе с Нойехом торчали в Кинисберге в какой-то богадельне, валялись на гнилой соломе, ели раз в день по куску червивого хлеба, и все время кто-то из детей болел глазами, долго ли, коротко ли, наконец с грехом пополам дотащились до Лондона, а как добрались до Лондона, тут-то и начался для них настоящий ад, потому что, пишет он, пока они были среди немцев, то немцы их еще кое-как понимали, потому что разница между нашим, пишет он, и немецким языком, как между польским и литвацким идишем[326]. Конечно, тошно, пишет он, слышать, как литвак говорит вместо «бройт» — «брейт», вместо «флейш» — «флейс», а вместо «милх»[327] — «мулх»[328], но все-таки можно догадаться, что тот имеет в виду; то же самое, говорит он, и с немцами. Они смеются над тем, как мы говорим, они обращаются с нами, пишет он, как со свиньями, но, когда им платят, понимают… Но там, в Лондоне, пишет он, совсем плохо. Нам в Лондоне, пишет он, хуже, чем немым. А хуже всего то, что тамошние евреи прикидываются, будто не понимают нас, а может, и вправду не понимают. Лучше бы этот Лондон, пишет он, совсем провалился как Содом, прежде чем он, Борех-Лейб, туда добрался, тогда у него был бы сейчас сын Менаше. Менаше, пишет он, похож на него как две капли воды, и он возлагал на него все свои надежды. И зачем только привез он Менаше в Лондон, ведь в Лондоне крутятся, пишет он, по большей части среди бедных мигрантов, такие людишки, которые уговаривают евреев выкреститься[329]. Они видят, что евреи, бедняги, оборваны, голодны, постятся день-деньской, так они их обманом заманивают к себе, сулят златые горы, кормят их и поят, дают бесплатно доктора и все нужные лекарства — и привет!.. Поначалу, пишет он, они и знать не знали, что творится с Менаше. Тот был какой-то задумчивый, озабоченный, часто уходил, не попрощавшись, долго ли, коротко ли, однажды ушел и не вернулся. Только письмо прислал, чтобы они о нем позабыли, чтобы не искали его и не ждали, он никогда не вернется, потому что он — это уже не он… Можно себе представить, какова была эта новость для отца с матерью! Они каждый день, пишет он, просили о смерти, но смерть все не шла, — как говорит мама: «В Писании сказано, Всевышний договорился с Ангелом Смерти, что тот приходит не туда, где его зовут, а туда, где от него прячутся… Совсем как с папой, да покоится он в мире. Что Богу стоило, — говорит она, — чтобы папа прожил еще лет двадцать! Разве кому-нибудь он мешал, разве кого-нибудь объедал? Но видно, так суждено: бабка Рикл, слепая и глухая, еще передвигает ноги, а папа лежит в земле!» Вот так и Фрума-Гитл, дочь нашей тети Леи, не думала, не гадала, а на той неделе померла! Знаешь с чего? С перепугу. Шла с базара домой с кошелкой, вдруг видит: бегут люди и смотрят вверх. Бог знает, что она подумала: погром, пожар, чума… В конце концов оказалось, что это просто воздушный шар, говорят, что он пролетал над Касриловкой, — мои бы беды, и твои бы беды, и все бы наши беды на его голову! Из-за этого воздушного шара Рувн, бедняга, остался вдовцом, а его дети — сиротами, им-то еще хуже, потому как Рувн опять женится, такую бы ему за это болячку, а мне — такой кусок золота, какого счастья тебе желает твоя воистину преданная тебе жена
Шейна-Шейндл
Книжек, о которых ты пишешь, что выслал их детям, до сих пор нет. Не понимаю почему? Или ты только собираешься, даст Бог, выслать их с оказией, или они идут пешком…
(№ 152, 16.07.1913)
24. Менахем-Мендл из Варшавы — своей жене Шейне-Шейндл в Касриловку.
Письмо четырнадцатое
Пер. В. Дымшиц
Моей дорогой супруге, разумной и благочестивой госпоже Шейне-Шейндл, да пребудет она во здравии!
Прежде всего, уведомляю тебя, что я, слава Тебе, Господи, нахожусь в добром здоровье, благополучии и мире. Господь, благословен Он, да поможет и впредь получать нам друг о друге только добрые и утешительные вести, как и обо всем Израиле, — аминь!
Затем, дорогая моя супруга, да будет тебе известно, то, что ты мне пишешь о наших эмигрантах, которых обобрали агенты по ту и по эту сторону границы, принесло большую пользу обществу, потому что я этих эмигрантов вставлю как есть в то сочинение, которое собираюсь издать в количестве шести миллионов штук и потом бесплатно распространить по всем еврейским общинам. Денег на издание этой книжки у меня будет, как я тебе об этом уже писал, более чем достаточно благодаря анонсам, которые я соберу. Несколько десятков анонсов у меня уже есть, но пока это специальные анонсы, то есть анонсы про анонсы. Что это значит? Ты издаешь книжку, и я издаю книжку, ты хочешь, чтобы я анонсировал твою книжку, а я хочу, чтобы ты анонсировал мою книжку. Что же мы делаем? Меняемся. Моя книжка анонсирует твою книжку, а твоя книжка анонсирует мою книжку. Это проще пареной репы. Только от книжных анонсов нет наличности. Но зато они притягивают множество других анонсов, которые уже будут приносить деньги, и большие. Например, от пароходных компаний может перепасть немаленькая копейка, пусть они только почуют, что в этой книжке, которую я хочу издать, речь идет о еврейской эмиграции и печатается она в количестве шесть миллионов штук. И как только получу первые злотые, так сразу же разошлю коммивояжеров собирать анонсы по всему свету.
