Элизабет Гаскелл - Север и Юг

— Думаю, мне проще будет понять ваши религиозные суждения, когда я увижу их в деле. Я согласна, нет такого человеческого закона, который помешал бы работодателям тратить свои деньги согласно своим желаниям. Но в Библии есть несколько отрывков, которые убеждают меня, что, поступая так, вы скверно выполняете свой долг руководителя этих людей. Тем не менее я так мало знаю о забастовках, о зарплате, о капитале и труде, что мне лучше не говорить об этом с таким политическим экономистом, как вы.

— Нет, тем больше причин поговорить, — сказал он пылко. — Я буду только рад объяснить вам все, что может показаться неправильным или непонятным незнакомцу, особенно в такое время, когда наши поступки обсуждаются любым писакой на страницах газет.

— Спасибо, — холодно ответила она. — Конечно, в первую очередь я спрошу совета у отца о том, как мне следует поступать, живя в таком странном обществе.

— Вы считаете его странным. Почему?

— Я не знаю, наверное, я еще не привыкла к здешним обычаям. Я вижу два класса, которые зависят друг от друга во всем и в то же время всегда поступают так, чтобы нанести максимальный ущерб друг другу. Я прежде никогда не слышала, чтобы две группы людей отзывались друг о друге с таким пренебрежением.

— От кого вы слышали пренебрежительный отзыв о владельцах фабрик? Я не спрашиваю, от кого вы слышали пренебрежительный отзыв о рабочих, потому что вижу, что вы решительно не желаете понимать того, о чем я говорил во время прошлого визита к вам. Но от кого вы слышали о жестокости хозяев?

Маргарет покраснела, потом, улыбнувшись, ответила:

— Я не люблю, когда меня допрашивают. Я отказываюсь отвечать на ваш вопрос. Кроме того, это не имеет отношения к делу. Поверьте мне на слово, я слышала об этом от самих рабочих или, может быть, только от одного рабочего. Он говорил, что не в интересах работодателей платить ему больше, иначе он сможет иметь свой счет в сберегательном банке, а это сделает его более независимым.

— Наверное, это был тот человек, Хиггинс, это он говорил тебе про все это, — сказала миссис Хейл.

Мистер Торнтон не подал виду, что расслышал имя, которое Маргарет явно желала скрыть. Тем не менее он прекрасно его расслышал.

— Кроме того, я полагаю, что хозяева предпочитают иметь у себя необразованных рабочих, а не лжезаконников. Так капитан Леннокс обычно называет тех людей в своем полку, которые сомневаются и раздумывают над каждым приказом.

Последнюю фразу она адресовала больше своему отцу, чем мистеру Торнтону. «Кто такой капитан Леннокс?» — спросил себя мистер Торнтон со странным чувством неудовольствия, что помешало ему сразу же ответить на ее вопрос. Мистер Хейл вступил в разговор:

— Ты никогда не интересовалась работой школ, Маргарет, иначе ты бы знала, как много сделано для образования в Милтоне.

— Нет! — ответила она с внезапной покорностью. — Да, я мало знаю о школах. Но невежество, о котором я говорила, не имеет отношения к умению читать и писать. Обучить ребенка может каждый. Я имела в виду, скорее, отсутствие благоразумия, отсутствие ясно осознанной цели в жизни. Я едва ли могу объяснить, что это такое. Но он, тот рабочий, говорил, что владельцы фабрик хотели бы, чтобы их работники были просто большими детьми, живущими настоящим, слепо и безрассудно подчиняясь своим хозяевам.

— Короче говоря, мисс Хейл, совершенно очевидно, что ваш информатор нашел довольно внимательного слушателя и смог беспрепятственно выложить вам всю ту клевету, которую он сочинил против хозяев, — заметил мистер Торнтон с искренней обидой в голосе.

Маргарет не ответила. Она была недовольна, что мистер Торнтон воспринял ее слова как личную обиду.

Мистер Хейл снова решил вмешаться в разговор:

— Я должен признать, что, хотя я и незнаком с рабочими так близко, как Маргарет, я также с первого взгляда был поражен враждой между работодателем и работниками. Некоторые ваши слова, сказанные мне на наших занятиях, подтверждают это наблюдение.

Мистер Торнтон немного помолчал, прежде чем ответить. Маргарет вышла из комнаты, и он был рассержен тем, что они снова не смогли понять друг друга. Тем не менее чувство досады, из-за которого он старался говорить невозмутимо и взвешенно, придало его речи больше достоинства.

— Я полагаю, что мои интересы идентичны интересам моих рабочих, и наоборот. Такова моя теория. Мисс Хейл, я знаю, вам не нравится слышать, когда людей называют «рабочие руки», поэтому я не буду использовать это выражение, хотя оно наиболее подходит как технический термин и его происхождение, каким бы оно ни было, относится к моему времени. Когда-нибудь в будущем, через несколько тысячелетий, в Утопии хозяева и рабочие заключат нерушимый союз, и я готов приветствовать его, так как считаю республику самой совершенной формой правления.

— Мы возьмемся за «Республику» Платона, как только закончим Гомера.

— Ну, живи мы во времена Платона, возможно, мы все — мужчины, женщины и дети — подходили бы для республики, но давайте возьмем конституционную монархию в нашем нынешнем государстве, с нашими нравами и развитием разума. В младенчестве всем нам необходимо мудрое наставление, для того чтобы направлять нас. На самом деле длительное младенчество, детство и юность — самое счастливое время, и этим счастьем дети во многом обязаны игу законов, а также рассудительной и твердой власти. Я согласен с мисс Хейл, что многие рабочие по своему развитию находятся на уровне детей, хотя я отрицаю, что мы, хозяева, делаем все, чтобы они оставались такими. Я утверждаю, что деспотизм — самый лучший вид управления ими. Поэтому в те часы, когда я общаюсь с ними, я должен быть деспотом. Я использую всю свою проницательность — без обмана и ложной филантропии, которых у нас на севере было с избытком, — чтобы создать мудрые законы и прийти к справедливым решениям в руководстве фабрикой, — законы и решения, которые работают для моей пользы в первую очередь и для них — во вторую. И рабочие никогда не заставят меня ни объяснять причины своих поступков, ни отступаться от того, что я уже объявил своим решением. Пусть попробуют забастовать! Я буду страдать так же, как они, но в конце они поймут, что я не дал слабину и ни на йоту не отступил от своих решений.

Маргарет вернулась в комнату и взяла рукоделие, но не вступала в разговор. Мистер Хейл ответил:

— Осмелюсь сказать, я мало знаю то, о чем мы говорим. Но, исходя из того малого, что мне известно, я бы рискнул предположить, что народные массы уже достигли того беспокойного возраста, который находится между детством и зрелостью. Настаивать на послушании без рассуждений — ошибка, которую многие родители совершают в обращении с детьми в это время. Все, что нужно делать детям, — выполнять свои обязанности, слушать простые приказы: «Иди, когда тебя зовут» и «Делай, что тебе говорят!» Но мудрый родитель потакает желанию независимости и постепенно превращается из господина и повелителя в друга и советчика для своего ребенка. Если я ошибаюсь в моих рассуждениях, вспомните, это именно вы приняли аналогию.

— Недавно я услышала историю, которая случилась в Нюрнберге три или четыре года назад, — сказала Маргарет. — В огромном особняке, что был когда-то одновременно и жильем, и складом, жил одинокий богатый человек. Говорили, что у него был ребенок, но никто не знал этого определенно. В течение сорока лет этот слух то возобновлялся, то затихал, никогда полностью не пропадая. После смерти владельца особняка выяснилось, что это правда. У него действительно был сын, взрослый человек с неразвитым умом маленького ребенка. Отец воспитал сына таким странным образом, желая спасти его от искушений и ошибок. Но конечно, едва этот великовозрастный ребенок вернулся в мир, оказалось, что каждый дурной советчик имеет полную власть над ним. Бывший затворник не мог отличить добро от зла. Его отец сделал грубую ошибку, воспитав его в неведении, полагая, что тем самым сохранит его невинность. А спустя четырнадцать месяцев городские власти вынуждены были взять над найденышем опеку, чтобы спасти его от голода. Он даже не мог просить милостыню.

— Я сам использовал сравнение, предложенное вами, мисс Хейл, так что я не должен жаловаться, если ваша улыбка превратится в оружие против меня. Но, мистер Хейл, когда вы привели нам в пример мудрого родителя, вы сказали, что он потакает своим детям в их стремлении к независимости. Сейчас, конечно, не то время, чтобы стремиться к независимости во время работы. Я едва ли понимаю, что вы тогда имели в виду. Но я скажу, что, если хозяева будут посягать на независимость своих рабочих за стенами фабрик, я первый воспротивлюсь этому. То, что рабочие трудятся на нас по десять часов в день, не дает нам права вмешиваться в их личную жизнь. Я ценю мою собственную независимость так высоко, что не могу представить себе большего унижения, чем вмешательство постороннего человека, беспрестанно указывающего, советующего и поучающего меня, даже тщательно планирующего мои действия. Он мог бы быть самым мудрым из людей, самым влиятельным, я бы равно воспротивился и возмутился его вмешательством. Я полагаю, что это чувство сильнее на севере Англии, чем на юге.