Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
— Вы не одни! Слышите? Склонитесь на грудь, которую вы назвали прекрасной.
Он делает движение и… снова отступает назад.
— Нет, я не смею, я должен предвидеть… Меня пугает холод груди, на которой я нашел бы забвенье.
— Бедный!
— Скажите мне только: говорят ли обо мне, что я слаб? Шепчут ли, что жестокостью я прикрываю раскаянье? Что в каждом новом злодеянии я ищу оправдания для предыдущего? В глубине души вы, может быть, чувствуете, что я предпочел бы быть милосердным, и поэтому, именно поэтому восстаете против меня?.. Нет?.. Хочу верить! Потому что вы можете обмануться. Я прекрасно знаю: пока у тирана нет совести, он сохраняет полноту власти и ее признают за ним. Его могут ненавидеть, бороться с ним, но никто не станет смотреть на него сверху вниз. Первый из моих предшественников на этом троне был Эрколе, тот Эрколе, который вынужден был самый незначительный из моих городов покорять дом за домом, огнем и мечом, — и как они восхищались им! Красильщики, сапожники, они шли, подобно побежденным титанам, замыкая торжественное шествие, в котором он был Юпитером. Он приказал обвенчать себя со статуей, вырытой из земли. Он был супругом красоты и побеждал великанов, — внушал ужас и был весел. Мой отец походил на него — жестокость сочеталась в нем с взбалмошностью и чудачеством. В вышитом камзоле и напудренном парике он разгуливал с тростью в руке среди уличной толпы и, приказывая повесить кого-нибудь, сопровождал свое распоряжение такими шуточками, что кругом хохотали. Голодным мальчишкам он дарил медную монету, если они соглашались есть навоз. О фантастических пытках, которые он на закате дней, будучи уже безумным, изобретал для вас, вы будете вспоминать дольше, чем о благодеяниях Мессии! Я должен быть таким, как он! Никто не смел посягнуть на него, потому что он сам считал себя недосягаемым. Вы преклоняетесь только перед открытым злодейством. Самое опасное для тирана — это проявить человечность, для которой он, может быть, и рожден. Вы никогда не простили бы мне колебаний. А может быть, вы уже почувствовали их во мне? Это ошибка! Скажите им, синьора! Я никогда не сомневался в могуществе власти. Это неправда, будто она приносит бесчестие, — бесчестие и тому, кто облечен ею, оттого что, унижая себе подобных, он будто бы унижает самого себя. Неправда! Неправда, что я когда-либо жаждал взглянуть в глаза свободного человека, мечтал вернуть к жизни героев древности, увидеть около себя граждан исчезнувших республик. Никто не смеет презирать власть, которую я держу в своих руках. Мне ничего не стоило бы обратить презрение в ужас.
Раминга плачет. Он хватается за голову.
— Кого вы оплакиваете, синьора? Или вы думаете, что я не способен свершить нечто поистине великое, о чем не мог бы помыслить ни один тиран? Неужто я пленник власти! Неужто не мне принадлежит власть, а я ей, отравившей мою кровь еще во чреве матери? Наперекор этой власти я могу пожелать свершить то, о чем самые отчаянные из вас никогда и не мечтали. Я могу решиться стать вашим вождем и выступить вместе с вами против тех шести, против моих собратьев-тиранов.
Улыбка озаряет лицо Раминги. Она подносит к губам воздетые с мольбою руки.
— Народы в слепом восторге бросятся мне навстречу, как вы того желали, синьора! Я увлеку их за собой в своем победоносном шествии. Еще раз подниму я меч Эрколе, и так же, как в его руке, когда он дом за домом покорил маленький город, так и в моей он королевство за королевством спаяет воедино всю эту охваченную пламенным порывом страну. Все вы теперь мои! Все! Так пойте мне гимны и воздвигайте трон! Я же спущусь по его ступеням. Так же, как я открыл бы клетку и выпустил на волю большую прекрасную, редкостную птицу и, улыбаясь, смотрел бы ей вслед, так я дарую вам свободу. Я дарую стране свободу, всей завоеванной и объединенной мною стране, отрекаюсь от престола и ухожу.
Раминга падает перед ним на колени, прижимается лицом к его рукам.
Задыхаясь от счастья:
— Алессандро! Я люблю тебя!
Глядя поверх нее в большое зеркало, он говорит, словно в каком-то пророческом исступлении:
— Я стою на корабле и смотрю на удаляющуюся землю, которой подарил счастье. Слова любви, прощальные рыдания провожают меня. Но вот и они затихают. До меня доносится уже только гул безбрежных просторов. Там, в голубой дали, исчезает земля, величайшим сыном которой я был.
— Да, это ты! О этот час! Разве я не чувствовала его приближенье? Освободитель стоял на пороге, а я не узнала его? Боже! И я хотела убить его. Слышишь, Алессандро, я пришла сюда с кинжалом, и я тоже!
Она вытаскивает из складок кружевной шали кинжал и бросает на пол. Герцог вздрагивает, по лицу его разливается выражение безмолвного ликующего злорадства. Усилием воли он овладевает собой. Ничего не замечая, она рыдает, припав к его рукам.
— Я не знала вас, я родилась на чужбине и выросла в скитаньях. Мой отец был изгнан вашим отцом. Муж мой, тоже изгнанник, ненавидел вас. Сознанье своего бессилия перед вами убило его. Приехав сюда под чужим именем, я застала еще в живых загубленного вами брата. От мужа я унаследовала презрение и ненависть к вам. Жажда свободы была тем единственным богатством, которое мог завещать мне мой бедный старик отец. Ни разу до того, как у меня возник план убить вас, не видела я ни вас, ни вашей улыбки. Меня влекло к вам единственно мое воображение: в этом я не солгала вам. Грохот вашей кареты преследовал меня бессонными ночами, столь пламенным было мое чувство к вам.
— Бедняжка! Так прекрасна, создана для любви, — и одержима ненавистью! Кто отравил вас ею? Наследие мертвеца! Так неужели же взгляды, живые, теплые взгляды, исполненные желания и восторга, которые я бросал вам в окно, ни разу не взволновали
