Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн
— От него самого, в тюрьме, за день до казни. Вы были у него, а я… нет!
Горячо:
— Меня не пустили! Поверите ли вы теперь, что меня ложно обвинили в измене?
— Если бы вы действительно предали их, неужто вы захотели бы взглянуть в глаза своей жертвы в ее последний день?
— Вы считаете, что я не способен даже открыто признать преступление, которое приписываете мне. Да, я трус! Я оказался трусом, потому что не бежал за границу и не объявил всему миру, что мною воспользовались для преступных целей. Я должен был бы кричать, что злодеи только и думают о том, как сохранить власть насилия и корысти, а меня сделать своим орудием. Они объявили, что я предал друзей и свободу, чтобы навсегда отрезать мне путь к честным людям, сделать своим пленником. Они принесли меня в жертву, обрекли на муки, более ужасные, нежели испытали осужденные на смерть. И это делает мать! Тупая, косная жажда власти двадцати княжеских поколений толкала ее на преступление, церковь грозила божьей карой, если она осмелится дитя свое предпочесть трону!.. Я должен был кричать, но молчал. Я остался на родине, скованный болью, мучимый гнетом окружающего, тяжестью прошлого, и дал свершиться ужасному. Какой же воли к добру требуете вы от человека, предки которого не жалели сил для того, чтобы уничтожать все доброе на земле?.. Но потом…
Он вздрагивает. Торжествуя:
— После смерти отца, придя к власти, я изгнал свою мать. Я ее все-таки изгнал! Теперь-то уж вы мне поверите! Нет? Все еще нет? Что же остается тогда сказать? Неужели же мне так и не найти доступа к человеческой душе? Так, значит, и Джино отрекся от меня?
Раминга в растерянности. Она готова пожалеть о том, что сказала.
— Если вы действительно невиновны, почему же ваша власть стала для людей еще более страшной и невыносимой, чем владычество вашего отца?
— Почем знать? Или вы думаете, что сам я не ужасался пути, по которому обречен идти? А страх при воспоминании о том, кем я был раньше! Я не хочу верить, что есть загробная жизнь: как ужасно было бы снова встретиться с Джино!
Она опускает голову и закрывает лицо руками. Он безостановочно, быстрыми шагами ходит взад и вперед, — Но вот я пришел к власти, и этим все решилось. Я не мог сделать ничего, что не было бы предначертано заранее. Я был заклеймен от рождения. Те чувства, которые годами питали в вас мои предки, вы, люди, обрушили на меня. Тщетно стремился я быть вашим другом. Мое происхождение было для вас равнозначно пороку, который все во мне видели, которого все ждали, требовали от меня. Им казалось, что я слишком долго не решаюсь совершить свое первое злодеяние, и они сами толкнули меня на него. А потом вынудили ко второму и третьему. Они жаждали поскорее увидеть меня запятнанным кровью! Я был ребенком. Надежда задушить во мне, последнем отпрыске, окаянный, отравленный властью род придала им дерзости. Я защищался, как человек, простирающий вперед руку, чтобы не упасть. Потом мост, который вел от меня к вам, рухнул. Гордость одиночества ожесточила меня, и я узнал упоительное ощущение того, кто убивает. Я научился издеваться! Помните, что я проделал с последними заговорщиками, которых никак не удавалось обнаружить? По моему приказанию в дворцовом дворе была снята охрана, и по нему прошла кукла-автомат, одетая в мое платье и в точности похожая на меня. Они стреляли в нее. И выдали себя с головой.
То, что мне всегда удавалось уцелеть и разрушить их планы, было моим оправданьем. Разве жизнь, в жертву которой принесено такое множество других жизней, не должна быть особенно драгоценной? Я подобен фантастическому зверю в пустыне, стоящему на вершине горы. Внизу, подо мной, копошатся и ползут вверх по крутизне двуногие гады, скрываясь в расщелинах, с кинжалами в зубах. Они думают, что я их не вижу. Но ни один не ускользает от моего взгляда. Вот приподнялась чья-то голова: мгновенье — и моя лапа размозжила ее. Как он дерзнул восстать на меня! Но неодолимая сила влечет их вверх. Они должны достигнуть вершины. Гора, пустыня, небо существуют лишь для того, чтобы я мог убивать! Достаточно меня свалить, и мир будет освобожден. Но я не дамся им.
Он останавливается, голос его звучит страстно и торжественно:
— Ибо я угоден богу. И даже больше других! Быть может, все они стремятся лишь к одному: возвеличить меня. Мои чувства благороднее и ближе богу, нежели чувства тех, кто выслеживает меня. Мое дыханье чище. Я величественнее и прекраснее.
Со сдержанной силой:
— И мне тяжелее. Ступайте и не тревожьтесь: вы не знаете, как проводит ночи тот, кто спит закованный в панцирь. Тот, против которого ополчились все, даже сама жизнь, кто существует вопреки самой природе. Тот, кто все взвешивает, кто видит всех насквозь, всеми повелевает, но сам остается непостижимым для всех. Кто судит всех и кого никто не смеет судить, кроме него самого. Но вот приходит усталость, и страстное желание согрешить овладевает мной: отпустить узду, узнать присущую человеку слабость. Жить жизнью, какой живет каждый из вас: жизнью, которая мало чего стоит, никем не принимается всерьез, течет бездумно, наудачу и наконец — плюх — успокаивается в могиле.
Раминга поднимает голову.
Она стремительно подходит к нему, берет его за Руку.
— Отрекитесь от престола! Это будет избавлением для вас и для нас. И даже если бы для нас ничто не изменилось, я вижу теперь только ваше страданье — паше тускнеет перед ним. Я пришла сюда не с тем, чтобы выслушать вашу исповедь. Теперь же все, что я считала кощунственным поношением человечества, встает передо мной, как жалобный лепет заблудившегося ребенка. Если бы я могла вас утешить! Если бы я могла излить на вас ту нежность, без которой вы погибнете! Отрекитесь от престола!
Герцог испытующе смотрит на нее.
— Разве я не мечтал об этом? Ведь это же легче легкого. Стоит лишь закрыть глаза, и становишься другим. Добродушно и тупо бродить в людской толчее, чувствовать дружеское пожатье рук, вдыхать родное человеческое тепло. После всей этой страшной ненависти знать, что тебя любят! Видеть вокруг себе подобных, считать хорошим то, что находил дурным!
— Вы были бы спасены! Отрекитесь от престола! Станьте в наши ряды, они должны разомкнуться для вас. Я буду вашим провозвестником, я докажу, что вы достойны этого, и перед вами откроются человеческие сердца.
