Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Что же делать? жалобно спросила мать.
— Молчать, — бросила Клейна.
— Это тяжело, — отметил отец.
— А вы тяжесть в душе несите... Это вам страдание за глупого родственника...
Вздохнула. Продолжила уже более спокойно:
— Празднуйте... Празднуйте, чтобы сынок никогда не был такой.
— Я знаю, — небывало серьезно заговорил отец. — Я и сам хотел этого.
— За это я и люблю тебя, князь-сорванец, — сказала Клейна.
...А в это время Алесь спрашивал у Мстислава:
— Что там случилось? Ничего не понимаю.
— И я не понимаю, — согласился Мстислав. — Взрослые... Ты вот скажи мне, знаешь ты того длинноусого?
— А я знаю, — весело визгнула Ядя, почти угодливо глядя в глаза Алесю.
Девочка, удовлетворенная тем, что и она, наконец, может быть полезной в такой чудесной компании, весело затараторила:
— Мы с матерью были однажды у старого Вежи... Старый Вежа мать уважает... И этого длинноусого мы там видели... Это Кондратий, молочный брат старого Вежи. Он надсматривает за его лесами.
...А отец, между тем, тоже заметил длинноусого.
— Вот он, Антонида, — показал пан Юрий. — Наверно, и с Вежей что-то не в порядке.
Кондратий приблизимся к господам. Смотрел на них немного даже виновато. Но горделиво выступала из-под длинных усов крутая нижняя челюсть.
— Что случилось, Кондратий? — спросила мать Антонида.
— Старый пан просит прощения, — сухо ответил надсмотрщик. — Он не сможет приехать... У него... гм... подагра...
— Что за черт, — сухо возразил отец, — никогда у него никакой подагры не было.
— Я все понимаю, любимый, — грустно сказала пани Антонида.
Кондратий крякнул от сожаления.
— Пан просит прощения, — с печалью повторил он. — Подарки княжичу едут. Будут тут через час... Пан также посыла от пани и сыну свою любовь. И пани Клейне посылает свою любовь...
— Надо она мне уж слишком, та любовь, — отозвалась Клейна. — И тут не мог как все люди сделать, козел старый... А я с ним еще менуэт когда-то танцевала.
— ...и пану графу Исленьеву — свою любовь, — спешил Кондратий. — А молодому князю свою нерушимую любовь и благословение... А сам просит прощения...
— Кондратий, — спросила мать. — Скажи, почему он так сделал?
— Не могу знать, — опустил глаза надсмотрщик.
— И все-таки? На нас злится?
Надсмотрщик еще ниже опустил голову.
— Он сказал... Он сказал: «Холуи все».
Отец только рукою махнул.
— Ну и ладно. Оставайся тогда ты вместо него. И на место его за столом сядешь.
Кондратий поклонился.
— И он мне так сказал... Сказал, что счастлив был бы, если бы я смог заменить его... Да только извините, пан Юрий, извините, пани матерь, я этого ну никак не могу, потому что я хоть и вольноотпущенник, а все равно своему молочному брату раб, а фамилии вашей во веки веков благодарен и вредить ее чести ну никак не согласен.
На лице Загорского было такое растерянное выражение, что Клейна неуловимо улыбнулась, а в глазах ее загорелся шаловливый, почти детский, молодой огонек.
— Ступай, батюшка, — предложила она отцу. — Ступай, познакомь сына с Раубичами. Я уж тут как-нибудь сама управлюсь, может... Ну-ка, идем со мною, пан Кондрат. Походим между гостей. Ты меня, старую, под руку поводишь — пусть гостьюшки почтенные осудят. Если Вежа так сказал, так мы его уважим...
— Они не вознамерятся, — мрачно утвердил Кондратий. Смелости у них не хватит.
— Правильно, — согласилась старуха. — В том и беда, что он прав, старый козел. Холуи все. Что бы могущественный ни сделал — смолчат. Вольность у них отняли — смолчали. Со старых поселений согнали — смолчали. Заставили право на шляхетство доказывать — и тут они смолчали. Им вот власть в глаза ежедневно мочится, а им это как божья роса...
Сильно сжала локоть Кондратию, доверительно шепнула ему на ухо:
— Ты извини, Кондратий. Ты иди и делай вид, что тебя ведут, что тебе неловко... Я придумала — мой и ответ... Слишком уж мне, старухе, их подразнить хочется.
— А вы подумали, как это мне? — спросил Кондратий.
— Подумала, — очень серьезно ответила Клейна. — Подумала, батюшка. Знаю — трудно. Но я ведь тебя, чертова сына, люблю, сам знаешь. Так ты поступись, поступись на минуту достоинством... Неужто большая цена, чтобы оплеуху всем этим хвостмежножникам дать? А?
Кондратий смотрел на нее, сурово выпучив крутую челюсть. Потом в его глазах тоже затеплились искорки. Он решительно крякнул, освободил предплечье из пальцев Клейны и элегантно взял ее под локоть.
— П-пускай, — согласился он. — Только тогда уж я поведу. На равных, как говорится. Без стыда для меня.
— Ну вот, — с невольным уважением обрадовалась старуха. — Правильно. Ты ведь не баран все-таки, чтобы тебя вели. Ты ведь мужчина.
Причудливая пара пошла по террасе. Клейна и Кондратий шли, важно разговаривая о чем-то, мимо группок гостей, встречали там и сям удивленные либо шокирующие мины. Тогда старуха бросала взгляд прямо на них, тяжело и властно — и глаза опускались.
...А пан Юрий тем временем вел Алеся через танцевальный зал, овальный, с тонкими белыми колоннами и хорами, на которых уже дребезжал, настраивая скрипки и басы, оркестр.
Многочисленные гости красочными группками стояли между колонн, беседовали и смеялись. Пан Юрий и Алесь подошли к одной из группок.
— Знакомьтесь, — обратился Загорский. — Это мой сын... А это Раубичи, сынок, ближайшие наши соседи... Вот это пан Ярослав Раубич.
Алесь склонил голову, а потом, может, слишком резко, вскинул ее. Ему ну никак не хотелось, чтобы кто-то заметил в его поклоне робость. А он побаивался. Все-таки это был тот самый Раубич, в доме которого горел далекий огонек, такой маленький, как искра. Тот самый Раубич, которого считали чародеем деревенские дети. Тот Раубич, из подполий которого тянуло серой. Тот Раубич, о котором говорили, может, и совсем неправду, будто он стрелял на перепутье в причастье.
Раубич внимательно смотрел на Алеся. Был он среднего роста, но сильно сложен, с короткой шеей и мощной выпуклой грудью. Черные как смоль и седые на висках волосы создавали на затылке могущественную гриву, а спереди падали на лоб косой скобкой.
