Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич

Мстислав толкнул Алеся.

— Про этого и я слышал. Брат Таркайлы сплетню пустил, что это она обычного мальчишку сажей вымазала... ради высокоме­рия. Так она его побила. Просто так и побила старческой своей палкой. Чтоб не трепался.

— А наши и не знали...

— Ваши мало с кем встречаются. Шляхта говорит: брезгуют, возгордились... Да и я только и слышал о нем. Но ведь какой чер­ный! Я и не думал, что можно быть таким черным.

Старуха с девочкой и пан Юрий шли уже к лестнице.

— Да зачем он вам? — спросил пан Юрий.

— А я и сама не знаю зачем. Но ведь уважение оказал человек, нельзя не взять.

Старуха улыбнулась.

— Мурин... Разные чудеса бывают... ой, разные!

И обеспокоенно спросила у отца:

— Был ведь, кажется, святой из муринов? Или, может, нет?

— Был, — ответил отец. — Кажется, Федор-Мурин.

— Ну вот, — вздохнула с облегчением Клейна. — А я ведь и спорила, что был. Тоже, значит, божьи души. Из собак, скажем, или из обезьян святых не бывает, не попустит Бог.

— А люди попустят?

— Люди, брат, за деньги все что хочешь попустят. Люциферу псальмы слагать будут, отчизной торговать, да еще и в Библии cоответствующее место отыщут, что Бог, мол, и это им, сыроядцам да хвостмежножникам, позволил.

— Святых ведь, кажется, на вселенских соборах утверждали? — богохульствовал отец.

— А там что, не люди? Тоже, брат, люди. Не серафимскими ведь крыльями они в Никее Ария заушали. Обыкновенными ку­лаками... Дрались, как мой Марко в корчме.

— Какой это Марко?

— Будто и не знаешь? Того, что на оброке? А Боже ж мой, Марка моего он не знает! Да тот самый, который в Суходоле по улочкам хлеб без корки возит...

Отец прыснул. Бабушка подозрительно посмотрела на него.

— А ты не паясничай. Бог все видит. И твои смешки, и Марку, и жадность людскую, и никейские «серафимские крылья».

Улыбнулась.

— Бывают, значит, из муринов святые. Я ведь говорила, божьи души. Значит, завтра же окрещу, тебя возьму крестным отцом...

— Да какой я ему крестный? — захохотал отец.

— А ты молчи. Это и мне, и тебе зачтется, за многие твои гре­хи. Дадим ему имя в память мученика Яна... А там я подумаю-подумаю, да и в приемные его возьму.

— Крепостного?

— Да какой он крепостной? Он ведь черный, как сапог. Такие в крепостные не годятся. Бог их, видимо, за что-то цветом отметил.

И вдруг Надея Клейна засмеялась так, что затряслось, как опа­ра, все ее тело.

— А потом дам ему пару хуторов. Почему бы и нет? Прежде у многих калмычки воспитывались. Растили их, приданое давали, выдавали замуж. И ничего, многие женились. Даже пикантным считалось. Так вот и я Янку женю. А почему нет?

— Да кто пойдет?

— Все пойдут, — твердила старуха. — Поглядела бы я, какая мелкопоместная шляхтянка за него не пошла бы. Это чтобы су­против моего желания, да если я хорошей свахой буду?! О-го, поглядела бы... А что ж такого? Хлопчик он добрый, сердечный, головкой нежится. Почитать жену будет, ценить и счастье, и бла­госостояние. Не то, что эти пьянчуги да собачники, — извини, батюшка.

Помолчала, поджав губы.

— А и вообще какая-нибудь пойдет. Добрые да богатые мужья для бедных дворянок на дороге не валяются. Пускай себе и тем­ный. Не испачкает, наверно. Это у него от природы.

И тихо, один пан Юрий слышал, спросила у него на ухо:

— Интересно только, какие ж это у них дети будут? Не при­веди господь, если как шахматная доска... квадратами... А?

— Такие не будут.

— Ну то тогда и ладно... Будет мне дело на старости лет.

Они приближались к подросткам, которые стояли отдельно. Клейна подошла ближе всех и вперила в ребят пристальный взгляд.

— Этот, — после мгновенного размышления показала она тро­стью на Алеся. — Глаза матери, а взгляд твой. Только, прости, без твоего нынешнего спокойствия. Хлопец будет. Будет хлопец, гово­рю тебе. Не приучай только псарем быть.

Сделала резкое движение.

— И отпусти. Отпусти отсюда. Наслаждения в этом мало — лежать на глазах всех, как муха в миске... Антонида, поздравляю тебя. Будет хлопец. Взор простой, искренний, не то, что у этих лизунчиков его возраста... Ну давай поцелуемся, Антонида... А вы, дети, марш играться... И Яночку с собой возьмите. Да не обижайте его там. Он сирота.

Детей и просить не надо было: как стайка воробьев, сыпанули по лестнице.

— Кого еще нет, Georges, — спросила матушка.

— Раубичей нет. Кроера нет. Старого Вежи нет.

— Ладно. Пускай идут дети, — вздохнула Загорская.

Алесь бежал впереди всех. Дети обогнули дворец, горку, на которой распоряжался пушками Кирдун, картинный павильон и остановились в чаще парка, где была дерновая скамейка.

Все сели. Зеленая сеть света лежала на лицах детей.

— Так как же вы живете, Ядвинька? — спросил Алесь.

Кукольное личико склонилось вниз. Глаза, такие невинные и синие, смущенно смотрели на Алеся.

— Я с матерью живу. И с Янкой. У меня три старших брата... Были три брата... Два погибли на войне... Один — кто его знает где, мне не говорят. Я последняя. Никто уж не ждал меня, а я взяла да и родилась. Все за меня потому очень боятся. Только я не боюсь. Я люблю, чтобы тепло. Люблю, когда поют. Люблю, чтобы мне не мешали. А боюсь только, когда хлопчики злые... И собак.

Алесь слушал это с доброжелательной улыбкой.

— Мы не будем злыми, — пообещал Алесь. — Правда, Мстис­лав? И собакам ее в обиду не дадим. Что собаки. У меня вон две лошади есть.

— Настоящие лошади? — спросила малая Клейна.

— А как же.

Девочка посмотрела на него с уважением.

— Ну а ты, Янка? — спросил Алесь.

— Я совсем как она, — виновато улыбнулся паренек, и все опять удивились, как по-деревенски, почти совсем чисто произ­носит он слова. — Только я не знаю, где мои родители.

— Так совсем и не знаешь? — спросил Мстислав.

— Помню... Слабо... Помню огни... Вокруг них, на рожнах, су­шили рыбу... И совсем не помню родителей... Только одного Ке­мизи... Наверно, он был мне братом...