Кнут Гамсун - Роза
— Как я вас понимаю, Хартвич, с вас причитается за работёнку, а?
— За мной не пропадёт! — ответил Хартвигсен. — Вы только перину мне не повредите. Я сперва проверю. Она небось красная, шёлковая!
— Это бондарь как ни попадя роет, — сказал кузнец.
— Я? Как ни попадя? — крикнул негодующий бондарь. — Да я хоть голыми руками рыть буду, лишь бы перину не попортить.
Сущие дети. Они работали ради похвалы и награды.
Наконец ванну высвободили из земли и на верёвках подняли из ямы. Её отряхивали, ощупывали, нет ли где вмятин, царапин. Хартвигсен собственноручно снял мешки, встряхнул перину, подушки, потом ещё носовым платком отер приставшую к шёлку землю.
— Как говорится, не придерёшься! — заключил он, довольный.
И яму опять закопали.
Была уже совсем ночь, мы все вместе понесли ванну к дому. Хартвигсен не на шутку побаивался баронессы и вслух мечтал, чтобы эта ванна поскорей оказалась дома! Меня отрядили вперёд, на разведку, если я сразу не вернусь, они это поймут как сигнал, что им можно идти. Так у нас было договорено.
В гостиной не было света, во всём большом доме окна светились только у Мака и у баронессы. Я обошёл дом вокруг — да, и у экономки, и в людской — везде темно. И я вошёл и поднялся к себе. Я, как обычно, несколько трусил, но я же всё проверил, и совесть моя была чиста.
Несколько минут спустя я слышу глухой стук в дальнем конце дома, это они идут с ванной, думаю я.
Немного погодя открывается ещё какая-то дверь. Я выхожу в коридор и прислушиваюсь, я слышу, что баронесса вышла из своей комнаты, она говорит: «Это что ещё такое?» — «Чего?» — отвечает ей снизу Хартвигсен, и в голосе у него не так уж много отваги. «Это что ещё такое, я спрашиваю?» — повторяет баронесса отнюдь не бархатным голосом. И тут Хартвигсен сказал: «Живее, ребята! Что это такое, да? А вы не видите разве, как он лежит и доходит? Так ведь ему и помереть недолго!». И баронесса была слишком горда, чтобы с кем-то препираться на лестнице, она их оставила и ушла к себе в комнату.
И всё обошлось благополучно.
Утром в бухте уже не было судов, они отплыли ночью. Добрый Свен-Сторож покончил с делами на суше, теперь он снова шкипер на своей большой шхуне, он расстался с Сирилунном, расстался с женой. Опять всё идёт своим чередом.
И — подумать только! — удивительные странности произошли в самые ближайшие дни: душа округи Фердинанд Мак медленно, но верно стал выздоравливать. На наших глазах как бы совершалось чудо, баронесса сама не могла этого не признать. Но она крепко держала бразды правления своей тонкой, сильной рукой, о, в жизни я не видывал такой упорной особы: когда отец её принимал свою первую ванну, баронесса ни за что никого не хотела к нему допускать, она доверила растирание только богобоязненной горничной Маргрете, да, именно та исполняла эту работу. И Мак в ванне был сама обходительность, он благодарил за каждый пустяк, Маргрета в тот вечер вышла от него довольная и такая же тихая и спокойная, как и прежде.
Но вот настала пора и Хартвигсену торжествовать. Когда Мак начал лучше есть и вставать с постели, Хартвигсен приписал всю заслугу себе. Любо-дорого было послушать его добродушное пустозвонство. Красный шарф не помог, говорил он, лекарь не помог со своими пилюлями. А я вот сразу раскусил что к чему. Главное — голову на плечах надо иметь!
Три недели спустя Мак уже сошёл в контору. В тот день к обеду подали особенное кушанье и вино, так распорядилась баронесса. Я сидел в столовой, когда туда вошёл Мак и увидел праздничный стол.
— Где моя дочь баронесса? — спросил он у экономки.
— Наверх пошли-с, приодеться, — был ответ.
Мак прошёлся по комнате и перекинулся со мной несколькими фразами, он всё поглядывал на часы. Со мной он был милостив, он выражал надежду, что мне неплохо жилось всё то время, что мы не видались.
Тут вошла баронесса, она была в красном бархатном платье, она привела и девочек, тоже разодетых.
— Здравствуй, дедушка, — залепетали, подбегая к нему, детки.
И Мак обратил к девочкам несколько добрых слов. Потом он повернулся к дочери и сказал:
— Я хотел тебя видеть, Эдварда, чтобы поблагодарить тебя за внимание.
И более ни слова, но я-то заметил, как дочери дорога его благодарность.
— Но как ты теперь себя чувствуешь? — спросила она.
— Спасибо, спасибо. Здоров.
— Верно, слабость?
— Нет-нет, никакой слабости, — сказал Мак и покачал головой.
И мы уселись за стол. Во время обеда я думал: никогда не доводилось мне видеть более учтивого и более странного обхождения отца с дочерью, нет, положительно, над домом в Сирилунне висит какая-то тайна! Мак нашёл повод поблагодарить дочь и за новую горничную — она такая тихая, такая проворная! И это говорилось с совершенно невозмутимым лицом, будто никто не знал, отчего Петрине пришлось оставить место и уступить его Маргрете!
И Крючочник не остался без работы и без куска хлеба, да, несколько недель спустя у него были и жена и ребёнок. Крючочнику просто повезло, Петрина была здоровая, работящая и вдобавок весёлая, все считали, что жалкий комедиант её не стоит. Он ведь ничего не умел, ни до чего-то не доходили руки, а какие стоптанные были у него сапоги, он даже не удосуживался их подбить. А вот Колода, — о, какая разница между приятелями! — Колода каждый вечер, как стянет сапоги, осмотрит их, бывало, и погуще смажет тёплым дегтем, и если только местечко выберет на подошве, тотчас всадит туда последний и распоследний гвоздь. Зато и сапоги же у него были! Тяжёлые, как гири, и носились лет по пять. И на обувку Крючочника он смотрел с возмущеньем.
Эти двое теперь не болтали часами, как бывало, Колода всё больше и больше скучал. Что ж, у Крючочника появились новые интересы, жена и сынишка, он стал отцом семейства, а Колода остался один-одинёшенек со своими воспоминаниями о Брамапутре. О чём им было теперь толковать? Да и что возьмёшь с комедианта — он без конца хвастал, что Мак дал ему лошадей и сани на свадьбу, ну чем, скажите, тут хвастать взрослому-то человеку? Что ему Мак — жалованья прибавил? Или позаботился о крыше над головой?
Ох, насчёт этого последнего пункта Крючочник просто себе покоя не находил. Он не был хозяином в собственной комнате, Фредрик Менза никак не умирал. Крючочник говорил Колоде: «Будь у меня твоя силища, уж я бы пришиб этого мертвяка», — вот что говорила Колоде эта личность с хилыми руками-ногами! Всё бы, мол, ничего ему, видите ли, только силы не хватает! Колода отвечал: «Срам-то какой тебя слушать». — «У нас не продохнешь, мы погибаем!» — кричал тогда Крючочник. «Да уж, — отвечал раздумчиво Колода. — Дитё, главное, жалко». Тут Крючочник ещё пуще ярился: «Чего вот Йенс-Детород не вернётся к этому трупу? А? Жил с ним небось до меня. Какое! Теперь он сам по себе!».
Колода был прав, главное — было жалко младенчика. Это был крепенький, темноглазый мальчик, и чистого воздуха мог он вдохнуть только тогда, когда его оденут и вынесут погулять, всю ночь он дышал воздухом, отравленным Фредриком Мензой, но на то и разумность природы: младенец не так восприимчив, он может многое вытерпеть. А Фредрик Менза лежал и твердил бу-бу-бу, или бо-бо так, будто взялся развлекать крошку, милый старичок никогда не жаловался, что к нему в комнату вселили маленького крикуна, и ведь на такого милого старичка тоже грех было жаловаться.
Проходят недели, мы замечаем, что длиннее становится день, благословенный свет постепенно возвращается к нам. Признаться честно, мне нелегко дались все эти тёмные зимние дни, сам не знаю, как бы я их и вынес, если б не помощь Божья. Хвала Ему! И ведь я сам, я сам во всём виноват, и больше винить мне некого.
Роза по-прежнему захаживала иногда в лавку, она брала с собой Марту, чтобы не скучно идти, да и чтобы помогла нести покупки, сама Роза уже заметно раздалась.
Как-то она мне сказала:
— Что же вы к нам никогда не зайдёте?
— Да-да, спасибо, — только и ответил я.
— Вам, верно, некогда. Вы всё ходите в Торпельвикен?
— Нет, — сказал я.
— А ведь следовало бы!
Это был последний мой с ней разговор перед одним важным событием. Мы оба стояли у прилавка, она протянула мне свою милую, свою тёплую руку и вышла.
Она была в песцовом жакете. Странно теперь, как вспомнишь: такую власть имела надо мной эта женщина, что когда она вышла из лавки, я встал точно на то самое место, где стояла она. Там, мне казалось, осталось её тепло, её сладость, и мне так там хорошо было стоять. Я никогда не вдыхал её дыхания, но я думал о том, как должно оно кружить голову, я заключал это по её рукам, по её светлому лицу, по всему, по всему. А может быть, просто обожание моё уже выходило из всяких рамок. Сколько раз я думал тогда: «Господи, дал бы ты мне Розу, и я был бы, верно, совсем другим человеком, глядишь, и вышло бы из меня что-нибудь в этой жизни!». Потом-то я научился ко всему относиться спокойнее, о, теперь я принимаю мой жребий. Fiat voluntas Dei15.
